Солдат великой войны
Шрифт:
В кузове стояли пятилитровые бутыли с «кьянти». Грузовик покатился вниз по пандусу, врезался в каменную колонну, перевернулся, обрушив бутыли на каменную стену. Разбивались они с глухим грохотом.
Никто не мог устоять перед искушением взглянуть поближе на перевернувшийся грузовик. Охранники бросились к нему, держа винтовки за ствол. Приклады покачивались как маятники. Алессандро миновал строй поваров, высыпавших из дверей, чтобы посмотреть на катастрофу. И через минуту уже шагал по коридорам, ничем не отличаясь от любого клерка или посыльного.
Сумрачный зал для писцов был наполовину пуст. Через высокие окна проникал серый свет и быстро таял. Под потолком горели газовые люстры, но большинство писцов выключило настольные лампы и разошлось по домам. Оставшиеся склонились над пятнами приятного глазу желтого света посреди стола. Поскрипывали перья, иногда кто-то двигал стулом, Алессандро расслышал и спокойное дыхание писцов, приличествующее аудитории, где принимают письменный экзамен, но в этом месте, где, будто на небесах, решалась судьба сотен тысяч людей, не чувствовалось ужаса и нетерпения университетской аудитории, хотя там на кону стояли сущие пустяки. Скрип перьев напоминал звуки, которые издают насекомые, грызущие листья или зерно, тогда как на письменных экзаменах в Болонье звуки были похожи на треск пламени, пожирающего дом.
Лампа Орфео горела, но его самого за столом на возвышении не было.
– Где синьор Кватта? – спросил Алессандро у первого попавшегося писца.
– Начальника на месте нет, – ответили ему.
– Это я и сам вижу. А где он?
– В другом месте.
– Где именно?
– Его нет.
– Извините, – сказал Алессандро, немного поразмыслив. – Вас не затруднит подсказать, где здесь туалет?
– Разумеется, нет, – ответил писец. – Идите по центральному проходу, и за дверью налево.
Пара остроносых черных сапог для верховой езды зависла над полом, каблуки упирались в фаянсовый унитаз, угол между мысками составлял добрых девяносто градусов. Над низкой дверцей кабинки виднелся край газеты. Дым поднимался белым столбом, и время от времени горький смешок отдавался от мраморных стен закрытой на щеколду кабинки. Алессандро яростно забарабанил в дверцу.
– Что такое? Занято! – закричал Орфео, но Алессандро так отчаянно тряс дверцу, что шурупы начали вылезать из мрамора. – Занято! Занято! Занято!
Тут Алессандро принялся пинать дверцу.
– Что такое? – Сапоги встали на пол. Когда щеколда не выдержала и дверца распахнулась, Орфео уже затянул ремень и застегивал пуговицы ширинки.
Алессандро шагнул к нему со штыком в руке, который поблескивал машинным маслом, стекавшим по канавке для крови.
– Он грязный! Он грязный! – взвизгнул Орфео. – Начнется заражение!
– Не успеет, – ответил Алессандро.
– Я спас тебе жизнь.
– Зато погубил всех остальных.
– Кто они тебе? Если б ты дал мне знать, я бы их спас. Мне это и в голову не пришло.
– Ты писал приказ о расстреле?
– Разумеется. Мы все должны делать быстро. Если промедлим, стопка расстрельных бланков на складе канцелярских принадлежностей станет выше, чем остальные, возникнет асимметрия. Поэтому на каждый перевод, на каждые десять реквизиций, пять увольнений со службы, и так далее, и так далее, toga virilis [67] , мы должны писать один расстрельный приказ.
Алессандро смотрел на Орфео, не веря своим ушам, драгоценное время шло, а вода в канализационных трубах шипела, будто певцы в дурдоме. Он вспомнил, как умер Гварилья, толкнул Орфео в глубь кабинки и закрыл за собой дверцу.
67
Toga virilis – одеяние мужа (лат.).
– Я должен был это сделать! Должен был! Нельзя допускать асимметрии. Если ты что-то делаешь, надо делать правильно… тотус-поркус, фокус-покус, диплодокус, как сказал бы шутник!
– Господи! – воскликнул Алессандро.
Орфео протиснулся за унитаз. Поставил на него ногу.
– Ради Бога, не убивай меня в туалете!
Тяжело дыша, Алессандро отступил на шаг, прижался к дверце спиной.
– И где же мне тебя убить?
Орфео откашлялся.
– Мне бы хотелось, чтобы меня убили… в белоснежной, как кость, долине на луне, где благодатный сок сгущается, как алебастр, и течет похожим на тесто потоком. Я бы хотел, чтобы меня убили в пределах слышимости облаченного в сверкающее золото благословенного, который срывает атмосферы с малых планет и озаряет неизменное русло святого благодатного сока. – Он замолчал. – Мне бы не хотелось, чтобы меня убили штыком, – добавил он с улыбкой.
– Не хотелось бы?
– Нет. И ему бы не понравилось.
– Кому?
– Великому хозяину святого благодатного сока, владыке, чьи ноги попирают солнце, кто направляет и толкует посредством моей руки неровный поток святого благодатного сока. Сок его самых дальних капилляров играет с землей, потому что в линиях и изгибах – коса судьбы. От того, как сок ложится на бумагу, зависят жизнь и смерть. Ничто не ударяет сильнее, чем благодатный сок, подсыхающий на пергаменте.
Алессандро опустил штык, привалился к дверце.
– Мои писцы восхищаются мною, – продолжал Орфео, не снимая ноги с унитаза. – Они чистят мои сапоги, гладят пиджак, приносят обед на серебряном подносе. Когда я рассказываю о благодатном соке, слушают все. Асимметрия возникает, если сок не льется. Благословенный приближается, окутывая все пред собой покровами сока, точно американский богомол. Я никого не убиваю. Я сижу здесь со своим соком. Я больше не пишу приказы сам. Давно с этим завязал. Они не помогали доброй симметрии сока.
– Сейчас ты просто переписываешь приказы?
– Именно, за исключением одного. Я меняю местами цифры. Сто семьдесят восемь саперов в Падуе становятся восемьсот семьюдесятью одним. Десятое мая – пятнадцатым ноября, и так далее.
– Удивительно, что мы до сих пор не проиграли войну.
– Наоборот, – возразил Орфео, погрозив пальцем, – война идет прекрасно, и меня это не волнует. Я воздействую на войну точно так же, как дождь – на регату. Меня интересует только сок. Все остальное значения не имеет. Все равно что с клетками, в которых сидят обезьяны. Какая утонет – всем, за исключением обезьян, без разницы. Результат тот же. Чего ты от меня хочешь? А! Я тебя предупреждал. И всех предупреждал. Ты был слишком напряженным и слишком высоким. Думал, что жизнь приятна и такой останется, что ты никогда не услышишь таких людей, как я, но теперь музыку заказывают такие, как я – и не потому, что к этому стремились. Мир обезумел, ничего больше. Валяй, убей меня. Я умру в экстазе. Я стою в белой как кость долине луны. Мои ноги в желобах, по которым течет благодатный сок. Сердце поет в груди болью всех маленьких людей, и я торжествую в тоске, печали и соке.