Солдат великой войны
Шрифт:
Кое-где столбы и натянутые между ними тросы ограничивали этот край, но хватало мест с выступами, о которые ударялась ноша, оталкивая его к бездне.
Хотя каждый шаг вызывал боль, вскоре он поймал ритм, начал узнавать путь, выпрямился и даже грезил наяву.
Когда забинтованные руки оказывались перед глазами, порой он взмахивал ими, чтобы сохранить равновесие и не упасть, ему хотелось пожалеть себя. Еще бы, он выглядел таким несчастным. Однажды во время войны они схватили добрую панду, совершенно одинокую, и наматывали на ее толстые лапы бинт, пока она уже никому не могла причинить вреда. Потом заставили таскать железные стойки по крутым лестницам, выматывая донельзя. Они были плохими, а она – хорошей. Она всегда знала, как поступать правильно, а они всегда знали, что поступать надо неправильно. И все из-за деревянной куколки со скрипучими шарнирами, поставленной начальником, которая сидела, болтая ногами, на высоком стуле в военном министерстве и писала приказы, которые все переворачивали с ног на голову. Злая деревянная куколка смеялась и качалась взад-вперед на своем стуле, в то время как панда носила и носила, но со временем панда дала себе слово, что снимет повязки, приедет на поезде в Рим и разнесет эту деревянную куклу на тысячу кусочков.
Сперва мысль убить Орфео не воодушевляла. Алессандро не страдал жаждой убийства и задавался вопросом, а сможет ли он заставить себя убить… но понимал, что без этого не обойтись. Не вызывало сомнений, что Европа погрузилась в хаос и миллионы умерли не из-за взаимодействия великих исторических сил или случайностей судьбы, нескольких пуль в Сараево, колониального соперничества или чего-то еще. Все произошло, потому что Офрео потерял место в конторе адвоката Джулиани, и его, словно закупоренную бутылку с дерьмом, несло потоком, пока не забросило на возвышение в военном ведомстве, где его лихорадочная рука и больное воображение заставляли целые страны приносить огромные жертвы благословенному и дарованному им благодатному соку.
Так он сидел, лишенный шеи, с сексуальными чувствами ночного горшка, правой ногой отбивая ритм руке, которая красивым почерком с завитушками писала приказы и декреты, и выглядели эти завитушки точно отростки лозы или орнамент кованых ворот. Возможно, если бы ноги у него доставали пола, если бы лицо не покрывала россыпь родинок, если бы он не прилизывал волосы оливковым маслом, Европа не лежала бы сейчас в руинах. Но последнее значения не имело. Орфео следовало убить, и это бремя предстояло взвалить на себя Алессандро.
Теперь он знал, как убивать. Точно знал, как это делается: вонзить штык под углом сорок пять градусов в грудь Орфео – у основания шеи. Для этого пришлось бы положить левую руку на затылок Орфео, словно от большой любви, чтобы удержать маленького писца на месте.
Он поднимался по ступеням, нагруженный невероятной ношей, не ощущая тяжести и с ясными глазами, ибо сознавал: судьба Европы зависит от его мужества и решимости. Тысячи, десятки тысяч, миллионы могил будут вырыты и заполнены, если он даст слабину. Прекрасные юные женщины в бессчетных темных домах лишатся мужчин, для которых были рождены и которые были рождены для них.
Алессандро прекрасно понимал, что в тот самый момент, когда он убьет эту чернильную тварь, война не прекратится, солдаты не бросят винтовки и штыки. Маховик войны, точно гончарный круг, какое-то время будет крутиться сам по себе, но если ведущий подшипник разрушен, то и вращение маховика будет замедляться, пока совсем не остановится.
Он знал, увидев его, состарившегося на двадцать лет и покрытого шрамами, шагающего по длинному проходу между рядами клерков, Орфео спрыгнет на пол и исчезнет. Как ртуть. Даже может выхватить револьвер и начать стрелять в Алессандро, сидя за столом, а его ноги будут дергаться при каждом выстреле. Но значения это не имело, Алессандро вбирал бы в себя каждую пулю – как дуб или дыня. Да, брызнет кровь, он ослепнет на один глаз, почувствует, как что-то разрывается внутри, но только прибавит шагу, проскакивая мимо курносых писцов, по-прежнему строчащих приказы, достанет штык и покончит с карликом.
Эти мысли доставляли безмерное удовлетворение, даже радость, когда он работал в каменоломне быстро катящимся к закату зимним днем. Определившись, что это необходимо, он почувствовал, как возвращаются силы, потому что наконец-то понял, каким образом разбить белый лед, сковавший синее озеро Европы.
Охранники поражались тому, как быстро приспособился новичок. У него не срывалось дыхание, не колотилось сердце, и через положенное время, не такой уж и потный, он возвращался за очередной ношей, которую относил вверх по тропе, словно вьючное животное или альпинист с крепкими, мощными, точно ствол небольшой пушки, бедрами.
Он вновь начал забивать стойки, которые носил, по пять минут, потом по десять, пятнадцать и так далее, и через три недели после того, как с него сняли бинты, и уже руки не напоминали лапы панды, кожа на пальцах и ладонях стала такой мозолистой, что он без всякого ущерба мог бы доставать угли из костра. Восемь или десять часов восхождений по крутой тропе с семьюдесятью килограммами на спине, шесть-восемь часов махания молотом изменили его физически, превратив в совсем другого человека. В первые несколько дней его минимальная жировая прослойка исчезла без следа. В ее отсутствие он начал есть по четыре ломтя хлеба в один присест, хотя раньше утверждал, что такому не бывать.
Сердце и легкие этого двадцатисемилетнего солдата поначалу напрягались до такой степени, что грозили разорваться, но скоро пришли в норму, привыкнув к новым нагрузкам. Он воспринимал себя двигателем. Чтобы питать топливом эту невероятно крепкую и мощную мускулатуру, требовались отличные меха и первоклассный насос, и они у него были. Он поднимался и спускался и махал молотом, как древние, о которых читал: фригиец в копях, пленник Кносса, или раб в сиракузских каменоломнях.
Быстро поев, Алессандро мылся под струей ледяной воды и бежал в палатку. Десять секунд, чтобы расшнуровать и снять высокие ботинки, еще десять – расстегнуть пуговицы, пять – поправить одеяло и соорудить подушку из запасной одежды. Он отключался, едва голова касалась импровизированной подушки, проваливаясь в черноту, которая покачивала его, как на качелях, и на восемь часов дарила свободу.
Даже во сне Алессандро каким-то образом знал, что это его лучшее время, что ему надо зарыться в него как можно глубже, а при пробуждении, без разницы, днем или ночью, подняться удастся с огромным трудом, словно весил он тысячу килограмм или возвращался из страны мертвых.
По полгода Тибр представлял собой болотную жижу с камышами, всегда грязную и мутную, так что с прозрачной водой у молодежи Рима ассоциировались, скорее, фонтаны. Однажды, уйдя из дома после юношеской пробы отцовского долготерпения, Алессандро побил все свои предыдущие рекорды, проведя семь часов у круглого бассейна в маленьком парке нового пригородного квартала на юге, и если правда, что ничего не забывается, у него в памяти запечатлелись образы и координаты сотни миллионов траекторий, прочерченных неспешными водяными каплями, на которые разлетались подсвеченные солнцем струи в самой высшей точке полета. Если правда, что ничего не забывается, воспоминаний об этих разлетающихся брызгами струях, вероятно, хватало, чтобы подсознание делегировало в его сны невероятное бурление воды, и это он, пребывая во сне, за неимением лучшего слова, называл фонтаном.
Возможно, снилось ему все это ради отчаянной борьбы, которая велась в ярком свете на вершине водяной дуги. Там, достигнув высшей точки, струя начинала рассыпаться, словно взрывалась, разлетаясь на отдельные капли. Природа вдыхала в них оптимизм и надежду, и, выбирая собственный путь, они радостно кувыркались, стремясь набрать высоту.
Несмотря на все старания, большинство капель падало вниз и исчезало, но Алессандро наблюдал достаточно много фонтанов в течение достаточно долгого времени, чтобы знать, что исчезают не все. На самом верху бурлящей массы, в круговерти и буйстве, вода превращалась в туман, и воздух тащил этот туман вверх, растягивая в сверкающую пленку. Некоторые капельки сливались, другие делились. Те, что сливались, ускоряясь, падали вниз. Разделившиеся продолжали покачиваться, вися в воздухе и сверкая.