Солдат великой войны
Шрифт:
– Когда она приходила? – спросил он ровным голосом.
– Довольно давно. Весной. Шел дождь, и было холодно. Я был в шерстяном костюме и на обед ел суп, потому что было холодно.
– Если вы это помните, – осторожно сказал Алессандро, – значит, у вас замечательная память на детали.
– Не такая уж замечательная, – покачал головой смотритель, – но, знаете ли, когда целыми днями стоишь и смотришь на картины, учишься замечать подробности. Если ты, конечно, не идиот. Запоминаешь.
– И как она выглядела? – спросил Алессандро.
– Очень хорошенькая.
– Какого цвета волосы?
– Светлые, но она итальянка.
– Откуда вы знаете?
– Потому что, – смотритель определенно гордился тем, что запомнил, – она говорила по-итальянски. А с малышом она говорила еще и по-французски. Чувствовалось, что она хорошо образована, а такие люди говорят со своими детьми на французском.
– Цвет глаз?
– Не помню. Я никогда не запоминаю, какого цвета у людей глаза.
– Одежда?
– Этого я тоже не знаю, вот моя жена сказала бы вам. Она помнит, кто в чем был и сорок лет назад.
– Ваша жена ее видела?
– Нет-нет, если бы видела, то сказала.
– А вы видели ее всего один раз.
– Насколько я помню. Но это не означает, что она приходила только один раз.
– Что еще вы о ней знаете?
– Ничего. Малыш вел себя хорошо. Не плакал.
– Что еще?
– Ничего. Это все.
– Подумайте!
– Ничего.
– Закройте глаза.
– Нельзя мне закрывать глаза.
– Почему?
– Ладно, если вы отойдете туда, – и он указал на середину зала.
Алессандро покорно отошел. «Закрываемся! Закрываемся! Закрываемся!» – закричали смотрители в других залах, когда тот, что стоял рядом с Алессандро, закрыл глаза. Алессандро молился, сам не зная о чем.
– Да! – воскликнул смотритель, не открывая глаз.
– Что, да?
Тот открыл глаза.
– Я кое-что вспомнил. Одну подробность. Ребенка она держала на бедре, в кушаке. Детские коляски в Венеции неудобны. А когда ходишь с малышом, приходится брать с собой кое-какие вещи. У нее было все необходимое в холщовой сумке, какие дают туристам в отелях Лидо. Они таскают в них завтрак, книги, купальники. Летом с ними все ходят.
– И какой мне от этого прок?
– На сумке написано название отеля, – сказал смотритель и улыбнулся.
– И вы его помните.
– Да. И знаете, почему? Я вам скажу. Около площади Санта-Маргерита есть небольшой отель. Я знаю, потому что жил рядом и каждый день проходил мимо по дороге на работу. Назывался он «Маджента». И это слово я прочитал на сумке: «Маджента». Я знал, что оно означает.
– Закрываемся! Закрываемся! – высокие голоса смотрителей эхом отдавались от стен выставочных залов.
Смотритель, стоявший рядом с Алессандро, посмотрел на часы.
– Пора домой. Попрощайтесь с картиной, потому что пора домой.
Алессандро привалился к железной изгороди, увитой мягкими стволами молодых лоз. На другой стороне улицы стоял отель «Маджента», почти пустой, несмотря на то, что было только начало осени. Портье в униформе, напоминающей парадный мундир английского адмирала, появлялся за стойкой и исчезал с точностью метронома. Алессандро наблюдал, как тот скользит между ярких ламп и полированной бронзы. Отель, маленький и не очень известный, выглядел изысканно. На пурпур [97] , в честь которого его и назвали, указывала только полоса в верхнем левом углу меню, выставленного под стеклом на другой стороне улицы.
97
Magenta – пурпурный цвет (англ.).
Он собирался остановиться в отеле, а не опрашивать сотрудников, которые могли ничего и не вспомнить, если не настроить их на нужный лад, а Алессандро не знал, какие именно вопросы следует задавать или как их задавать. Многие женщины имеют детей и говорят по-французски. Какое имело все это отношение к нему? Но если он ошибся с самого начала, и женщина, которую он видел в окне второго этажа того госпитального домика, была не Ариан, а другая сестра, очень на нее похожая, или на атакующие самолеты он смотрел не мгновение, а дольше – всем известно, что время в бою растягивается, – и она успела выскочить через черный ход до того, как бомбы уничтожили дом?
Ребенок? Ребенок мог быть его. Почему она его не искала? Ответ лежал на поверхности, если вспомнить, сколько раз армия сообщала о его смерти.
Как и клерка, за которым он наблюдал, его бросало из стороны в сторону. То вспыхивала надежда, и он уже рассчитывал на чудо, то он впадал в отчаяние, точно зная, что заблуждается, обманывает себя, и голова падала на грудь.
А может, безопаснее, менее болезненно и даже дешевле уехать в Рим? Если он медленно вернется к работе, постепенно врастет в жизнь буржуа, будет преподавать и писать, пока не потекут деньги, время превратит его в другого человека.
Он, однако, знал, что время только раздевает и обнажает, и никогда не приближался к важному вопросу без должной подготовки, задавая его в лоб. Стоя на темнеющей улице, он обнаружил в своей жизни некую систему. Учился он легко не только потому, что усердно читал книги, но еще и благодаря какой-то внутренней гармонии умел быстро вживаться в картину и мелодию, попадая в мир будоражащей душу красоты, и там обретал глубокое абсолютное и мгновенное подтверждение надежд и желаний, которое в нормальной жизни порождает размышления и споры.
Все изменилось – и очень резко – во время войны. Иногда после разрыва снаряда оторванные конечности и брызги крови летели на солдат, которые от ужаса не могли шевельнуться и застывали, словно застигнутые внезапно обрушившимся на них ливнем. Именно в такие моменты Алессандро стыдился жизни, которая учила его верить и надеяться.
Спор между противоречивыми состояниями его веры не мог разрешиться до тех пор, пока он не пришел бы к какому-то результату, выбрал между ночью и днем, потому что на заре или в сумерках он остаться никак не мог.