Солдат великой войны
Шрифт:
Иногда в сумерках Алессандро возвращался к фонтану и полчаса или больше стоял, превращая серое небо в синее. В тишине и холоде зажигал солнце, одевал листвой деревья, населял парк детьми и их матерями.
По пути с Джаниколо к Вилле Боргезе его грезы только усиливались. Всякий раз, пересекая город, он радовался тому, что может ждать его впереди. Он прекрасно понимал, что все это, возможно, иллюзия, родившаяся из его любви, одиночества и всех виденных им картин, изображавших Мадонну с младенцем. А может, иллюзия родилась из одной картины Джорджоне, и он перенесся в нее.
Зимой, продолжая работать, Алессандро представлял себе мир таким идеальным, что иной раз забывал, что в реальности он совсем иной.
– Ты подался в религию? – спросил кто-то из садовников, когда они рыли землю под фундамент для холодного парника.
– Нет. Почему ты спрашиваешь? – удивился Алессандро.
– Ты говоришь сам с собой, улыбаешься кошкам и птицам. Только священники и сумасшедшие улыбаются кошкам. Лучше говори с кем-нибудь.
Алессандро продолжал копать.
– А если и так?
– Что?
– Если я подался в религию?
– Ничего. Нет в этом ничего такого. – Садовник наклонился к нему и стряхнул с рук грязь. – Но в какую именно?
– А ты как думаешь?
– В буддизм?
– Буддизм! Почему в буддизм?
– Разве они не поклоняются кошкам?
Алессандро рассмеялся.
– Не кошкам. Лягушкам.
– Лягушкам? Ты поклоняешься лягушкам?
– Лягушачий бог, – Алессандро продолжал копать, – живет в дренажных трубах. Если ты видишь его, если даже видишь одну только лапку, он заставляет тебя блевать без остановки шестьдесят восемь часов.
– Почему?
– Он любит одиночество.
– Почему он любит одиночество?
– Ему нужно время, – Алессандро выпрямился и посмотрел на садовника.
– Ты морочишь мне голову, – догадался садовник. – Нет никакого лягушачьего бога.
– Прежде чем ты решишь, что веры мне нет, спроси себя, откуда я знал, где находятся все эти трубы.
– И откуда же ты это знал?
В марте Алессандро уволился.
Хотя он больше не работал в садах Джаниколо, они остались у него в памяти: каждое дерево, гнущееся под ветром, каждый куст, каждый шуршащий лист, запах травы, цвет неба, сумерки, заря и дождь. Больше всего запомнились жаркие костры, которые он и остальные разжигали из веток, лежавших мертвыми грудами, сломанных и влажных, черных от дождя, и однако они горели, а жар, идущий из середины костра, успешно боролся с зимними ночами.
Он начал готовиться к встрече с Ариан, словно ухаживал за ней. Нашел место ночного дежурного на телеграфной станции, переводил короткие тексты телеграмм на полдесятка языков и с них на итальянский. Провода трудились без устали, гудели над горами и морями, по ним поступали и важные послания, и поздравления с днем рождения, и заказы на покупку воротников-стоек со скошенными углами.
Алессандро снял более респектабельную, чем прежняя, квартиру. Маленькую, но с окнами в сад, и обставил ее настоящей мебелью. Начал даже собирать новую библиотеку. То, что Лучана продала его книги, стало для него ударом, равносильным еще одной смерти. Теперь же новые книги вызывали ощущение, что не все потеряно.
Он носил белый костюм, когда погода предоставляла хоть малейшую возможность, не ярко-белый, как в Мексике или Индии, а более теплого оттенка, почти кремовый, благодаря чему его лицо светилось. Оно изменилось. Глаза запали глубже, мечтательности прибавилось. Одного взгляда хватало, чтобы понять, что его мысли мчатся, как быстрые облака.
Его радовало, что после стольких лет, прошедших с тех пор, как война прервала его обычную жизнь, ему хватило фривольности не отказаться от трости, придавшей его наряду законченный вид, и постукивать ей по брусчатке.
Приходя в конце апреля на Виллу Боргезе, он выглядел гораздо старше своих лет. Садился на лавочку у фонтана, залитую лучами солнца, и наблюдал. Трость стояла рядом, книга или газета лежала на коленях, волосы ерошил ветер, и они напоминали неухоженную траву.
Апрель выдался слишком холодным. Хотя он просиживал часами, слушая журчание фонтана – и его это никогда не утомляло, – никто не приходил. В смысле, никто не пускал по воде кораблики. Каждый вечер Алессандро возвращался домой и в промежутке между приходом домой и уходом на работу сидел в печали, опустив голову. Дышал медленно, словно тяжелораненый, и если бы не образ Ариан, наполняющий его счастьем и теплотой, словно он держал ее в объятиях, у него не хватило бы сил на следующий день идти на Виллу Боргезе. Иногда он спал на солнце час или два и мог бы спать дольше, если бы не боялся, что они могут прийти и уйти, пока он спит. Первые две недели мая тоже не баловали хорошей погодой, а потом сразу установилась жара.
Люди приходили во множестве. Алессандро внимательно следил за корабликами, которые плавали в фонтане, и мальчишками, стоявшими у бортика. Ему очень нравилось вглядываться в их лица. Когда он видел отца с ребенком на руках, отца, восхищающегося ребенком, ребенка, сияющего от счастья, то не испытывал никакой зависти, радуясь за обоих.
Конец месяца подпортили дожди, и несколько дней Алессандро не удавалось проснуться вовремя, так что он приходил на Виллу Боргезе только во второй половине дня. Он надеялся, что июнь принесет желанный результат, потому что, если спросить статистика, когда дети чаще всего пускают кораблики в фонтанах или когда матери более всего склонны брать их на прогулку в парк, однозначно ответил бы: в июне. Помимо прочего, именно в июне дети осознают, что наступило лето, да и матери сходятся на том, что оно наконец-то пришло. В июне люди ушли в отпуска, туристов прибавилось, солнце сияло во всем своем великолепии, но пекло не так сильно, как месяцем позже.
Возможно, женщина, Ариан или не Ариан, болела. Возможно, болел ребенок. Возможно, они переехали, или отправились погостить к родственникам, или потеряли интерес к парку, или приходили сюда в его отсутствие. А может, он видел их много раз, мать и ребенка из Венеции, совершеннейших для него незнакомцев.
В конце июня он оставил привычную скамью и перебрался на южную сторону фонтана. Гораздо больше людей пользовались южной дорожкой, потому что вдоль северной росли деревья с очень уж густой листвой, почти не пропускающей солнечных лучей. На южной стороне солнце сильно мешало Алессандро. Светило в правый глаз и на правую сторону шеи. Он рисковал получить ожог.
Однако не мог заставить себя пересесть. Говорил себе, что это неважно, и оставался на месте, словно прикованный к скамье, вспоминал истории, которые слышал от солдат на передовой, как они видели ангелов – целые батальоны. Ангелы летали над ничейной землей между окопов, и пока они летали, души тех, кого артиллерийские снаряды превратили в кровавое месиво, поднимались, чтобы присоединиться к ним. Только побывавшие в бою видели ангелов, и только участники самых кровавых битв. Никто не ставил под сомнение их рассказы. Нет ничего прекраснее ангела, говорили солдаты. Они летали большими группами в десяти или двадцати метрах над землей. Безмятежно смотрели прямо перед собой, их тела пульсировали светом, прекрасные бестелесные существа, которым выпала радость лицезреть Бога. Видели их солдаты и поднимающиеся души. Ангелы сопровождали их на небеса. Многие верили, что после того, как они увидели ангелов, наступит конец света, и для некоторых он действительно наступал.