Солдат великой войны
Шрифт:
– Заткнись, – бросил ему Гварилья.
– Синьор? – позвал Алессандро. – Позвольте спросить, зачем они нужны?
– Не позволю. Просто принимайтесь за работу.
Пять часов они собирали цветы. Медленно, очень медленно кучки лепестков со стебельками росли, смешиваясь между собой, превращаясь в груды, и тревога отпустила солдат. Шофер работал наравне со всеми, а вот врач спал, накрыв лицо газетой и положив голову на батон хлеба.
– Зачем это? – спрашивали они шофера.
– Не знаю. Мы проделываем это каждый день с весны. Набираем добровольцев по всей линии фронта.
– А что делают с этими цветами?
– Ссыпают в коробки и поездом отправляют в Милан.
– У этого сукиного сына парфюмерная фабрика! – воскликнул сицилиец.
– Не думаю, – возразил Гварилья. – Понюхай.
Сицилиец поднес к носу пучок цветов, который держал в руке, и отпрянул.
– Воняет говном.
– Точно, – кивнул шофер.
– И всегда собирают именно эти цветы? – спросили его.
– Да.
Они разговаривали, не отрываясь от сбора цветов. Сицилиец, который работал в бакалейном магазине, рассказал о своей мечте, которая настолько глубоко в нем засела, что последовала за ним из магазина в Мессине на залитый солнцем горный луг с чистым и прозрачным воздухом. Он говорил два часа, снова и снова перечисляя то, что хотел получить от жизни. Он намеревался приобрести виллу на берегу Тирренского моря, автомобиль «Бугатти», картину Караваджо, яхту с отделкой из красного дерева и тика и квартиру в испанской Севилье. Вилла ему требовалась в тысячу квадратных метров, «Бугатти» – зеленый, Караваджо – со сценой распятия, яхта – кеч, а квартира – рядом с кафедральным собором. Подробные описания вкупе со стоимостью раздражали, потому что он талдычил это, словно попугай.
– И что? – спросил Алессандро.
– Если все это у меня будет, если все это у меня будет…
– Ну?
– Мне потребуется вся жизнь, чтобы это приобрести.
– И?
– Я буду счастлив, когда приобрету все это.
– А если бы ты получил это сейчас, вернулся на фронт и погиб, что тогда? – полюбопытствовал Алессандро.
– Не знаю, но я их хочу.
– Ты потратишь всю жизнь, чтобы приобрести это, так что разницы никакой.
– Ты просто завидуешь.
– Я не завидую. Перед лицом смерти ты обратился за утешением к материальному, но чем больше ты будешь на него полагаться, тем сильнее будут твои страдания.
– Да пошел ты. – Сицилиец вывалил охапку цветов в одну из куч. – Я не страдаю. А ты? У меня все хорошо. У меня все отлично. Я знаю, чего хочу. Жизнь у меня простая и ясная. Я не думаю о смерти.
– Разумеется, не думаешь.
– Так чего мне волноваться?
– Увидишь, – заверил его Алессандро. – Твой материализм принесет тебе очень большие страдания не только в самом конце, но и по пути.
– Придет день, – возразил сицилиец, – когда я буду лежать в мраморной ванне, глядя на звезды сквозь световой люк под музыку из «Кармен», под рукой у меня будет пицца, и тогда я вспомню тебя. – Довольный собой, он рассмеялся.
– В каком-то смысле я тебе завидую.
И Алессандро вернулся к сбору цветов.
Им так и не сказали, что именно они делают, но тот день они не забыли.
В начале октября небо затянули облака, плоские и синевато-серые, точно шифер, воздух стал сухим и холодным. Лето закончилось, и они вновь привыкали жить в темноте. Остановить наступление мог только проливной дождь, но с неба не падало ни капли.
Настроение пехоты изменилось. Начала накапливаться раздражительность, которая раньше сгорала от жары и яркого света. Потолок в бункере вдруг стал заметно ниже. У многих начали болеть зубы, а дантисты находились достаточно далеко, путь к ближайшему занимал полдня, а записываться следовало за три месяца. Но никто не решался искушать судьбу, заглядывая так далеко в будущее.
Еда становилась все хуже, а ее количество уменьшалось. Выстиранное белье сохло дольше, после душа приходилось два часа дрожать от холода, за исключением тех редких случаев, когда солнце выглядывало из-за облаков, подтверждая тем самым, что на сильный дождь рассчитывать не приходится. Только вши чувствовали себя прекрасно.
Армия на другом берегу Изонцо затаилась. Практически не стреляла, по ночам прибывали фургоны с людьми и снаряжением. Хотя итальянцы пытались артиллерийским огнем внести хаос в ночное пополнение запасов и наращивание людской силы, остановить процесс не удавалось.
И однако с каждым днем росла надежда, что методичную подготовку противника к наступлению, который только и ждал момента, когда реку можно будет перейти вброд, сорвет проливной дождь, который будет лить с утра и до вечера.
– Это не имеет значения, – утверждал Гварилья. – Они начнут атаку, как только пойдет дождь. Будут выжидать, пока уровень воды максимально снизится, чтобы ударить наибольшим числом.
– Начнется все с артподготовки, – добавил со своей койки Микроскоп, вскинув руки. – Шесть часов непрерывного обстрела. Потом тысячи людей одновременно полезут из траншей. Поднимутся на ноги, прибавят шагу, побегут. Форсируя реку, многие падут, но тысячи взберутся на холм. Сколько именно доберется до наших траншей, это уже другой вопрос. Некоторые доберутся, и мы встретимся с ними лицом к лицу. В этот момент они будут перевозбуждены, а некоторым покажется, что они – боги. Они будут стрелять и пустят в ход штыки.
– Австрийцы владеют штыком лучше нас, – сказал Бьондо, молчаливый механик из Турина, который подался на флот в полной уверенности, что его услуги окажутся востребованными в машинном отделении.
– Почему? – спросил Эвридика.
Ответ был очевиден, но никому не хотелось облекать его в слова. Наконец кто-то сказал: «Они выше ростом», – и на мгновение всех замутило от предчувствия беды.
Вечерами приходилось разжигать огонь в бочке из-под нефти, приспособленной под печку, потому что с засыпанных снегом гор дул холодный ветер. Большую часть дров составляли доски, оставшиеся от строительства окопов и укреплений, но каким-то образом в Колокольню попала целая груда яблоневых поленьев. Так что каждый вечер парочка отправлялась в печку.
Безобразие, конечно, поскольку по сучкам и коре можно было определить, что дерево приносило плоды, когда его спилили, и могло приносить их еще лет двадцать, а теперь они наслаждались только запахом.
Всю неделю перед наступлением Алессандро нес вахту днем и мог спать по ночам. В предыдущую неделю ему выпала ночная вахта, которая вымотала его до такой степени, что он испугался, выдержит ли сердце. Со временем он пришел в себя, силы начали прибавляться, и он уже мог видеть сны. Снился ему Рим.
После ужина они мылись, широко открывали амбразуры, чтобы обеспечить приток холодного ночного воздуха, бросали в печь несколько яблоневых поленьев, гасили фонарь и заворачивались в шерстяные одеяла. Сон приходил легко под свист ветра в амбразурах и потрескивание поленьев в печи. Каждый видел в пламени то же, что и в сердце. Для Алессандро картинка оставалась неизменной: солнечный день на Вилле Боргезе, где тени под деревьями такие густые, что в них проглядывает какая-то краснота. В кипарисовой роще ветви колыхались под ветром, множество отраженных солнечных лучиков, пробиваясь сквозь тень, создавали некое подобие фосфоресценции, а между кронами проглядывало небо такого густого синего цвета, что дух захватывало.