Солдат великой войны
Шрифт:
– К Адаму и Еве.
– Можно и так сказать.
– Висячие сады Вавилона.
– Я не знаю, как скажешь, Орфео.
– Нет, – с самодовольной улыбкой отказался Орфео. – Если там услышат про благословенный сок, который я открыл во всех купелях, меня точно пригласят на кафедру.
– Не думаю.
– Нет, пригласят. Уверен, что пригласят. Все теоретические рассуждения здесь. – Он постучал пальцем по виску. – Гравитация, время, цель, свободная воля, что ни возьми. Боль всего мира исследована.
– Ладно, хорошо. Я отведу вас к человеку, который решает такие вопросы, и вы все расскажете ему сами.
– Нет, – покачал головой Орфео. – Так ничего не выйдет. – Алессандро молчал. – У меня нет никаких дипломов. Меня никто не знает. Мне потребуются долгие годы, чтобы стать профессором.
– Именно про это я и говорил.
– И эти люди могут не знать ни о неотступной кричащей боли вселенной, ни о благодатном соке.
– Уверяю вас, даже если и знают, ни за что не подадут вида.
– Мы должны их перехитрить. Открой мой чемодан.
Алессандро осторожно развязал ремни волосатой бочки, которую сам занес по лестнице в комнату, и вытащил удивительную академическую мантию и шляпу, каких ему еще не доводилось видеть. Отделанную пурпурными лентами и мехом. Розочка из рыжего лисьего меха украшала грудь, петля золоченой цепи – одно плечо. Шляпа напоминала боевой корабль четырнадцатого столетия, который реинкарнировался в пурпурную подушку.
– Что это? – изумился Алессандро.
– Мантия президента Университета Тронхейма в Норвегии. Никто о нем ничего не слышал, к тому же он умер.
– Ты ограбил могилу?
– Все знают, что муж моей сестры – портной в Гамбурге. Много лет назад, когда ректор Тронхеймского университета приезжал в город, он отдал мантию моему брату, чтобы тот расставил ее. Ему предстояло произнести речь, а он располнел. Наверно, слишком налегал на норвежские оладьи, которые называются jopkeys. И неожиданно умер, а его жена сказала моему зятю, что мантию он может оставить себе. Зная о моих честолюбивых мечтах, зять прислал ее мне.
– И как вы собираетесь ее использовать?
– Разве непонятно? Ректор университета Тронхейма, проездом в Болонье, решил выступить с важной лекцией.
– Но вы же не знаете норвежского языка!
– Никто не знает норвежского. К тому же я говорю на чистейшем итальянском, так что никаких проблем нет.
– А если на лекцию придет норвежец?
– Ему я скажу, что я – венгр, который едет в Норвегию, чтобы занять пост ректора, и если он хочет со мной поговорить, пусть выбирает любой из трех языков: венгерский, латынь и итальянский. Как думаешь, какой он выберет? Ха!
– Надеюсь, вы придумали имя, которое может быть похоже и на норвежское, и на венгерское. Если такое вообще возможно.
– Орфлас Торвос, – без запинки отбарабанил Орфео.
Взгляд Алессандро лихорадочно заметался: он искал выход из тупика, в который его загнал Орфео.
– Все, что от вас требуется, – продолжал тот, – так это выяснить, когда пустует лучшая лекционная аудитория, и помочь мне расклеить афиши.
– Какие афиши?
Офрео опять запустил руку в волосатую бочку.
– Эти. – Он достал пачку прекрасно отпечатанных афиш, извещающих о его лекции: «Астрономия, теология и благословенный сок, который объединяет вселенную». Пустые места, оставленные для места, даты и времени, ожидали, когда он заполнит их своим изумительным почерком. К своей последней попытке Орфео подготовился основательно.
В один из последних январских дней, когда газовые канделябры освещали похожий на пещеру зал театра «Барбадосса», а прилетевший из Швейцарии холодный ветер морозил итальянцев в их постелях, Орфео сделал решительный шаг. Как часто случается в судьбоносные моменты, человек, который ставит на карту все – в данном случае Орфлас Торвос, – выглядел спокойным и собранным.
Этот удивительный фальсификатор в великолепной мантии и пурпурном головном уборе вышагивал взад-вперед по высокой сцене. Ему хотелось, чтобы на его лице читались скука, раздражение и самодовольство, свойственные лекторам-академикам, достаточно самоуверенным и жестоким, чтобы стараться унизить сразу несколько сотен человек.
Несколько секунд Орфео смотрел на свои карманные часы. Потом закрыл их, подождал, и когда последний из тысячи или около того слушателей, которые пришли на лекцию, уселся в дальнем ряду старинного зала с газовым освещением, откашлялся и поднялся на трибуну.
Орфео оглядел огромную пещеру театра «Барбаросса» и чуть не подался назад от страха и вдруг подступившей тоски. Вид тысячи человек, уставившихся на него, как дети, которые хотят, чтобы их взяли на руки, его напугал. Тоску навеяли воспоминания о родителях: они всю жизнь провели перед зрителями в свете факелов или софитов. Умерли очень давно, и их оставили где-то у дороги в вырытых наспех могилах. Деревянные таблички, отмечающие место, где они упокоились, четырехлетний Орфео увидел из одного из цирковых фургонов, караван которых направлялся туда, где должно было пройти следующее представление.
Орфео не исполнилось и десяти, когда директор цирка, усевшись под яблоней, подозвал его и сказал:
– Орфео, придется тебе нас покинуть. Ты недостаточно уродлив и становишься уж слишком высоким.
– Где похоронены мои родители? – спросил он.
– Не помню. Кажется, где-то в Румынии.
– Где?
– Где-то у дороги.
– Это я знаю. Но где именно?
Директор цирка покачал головой.
– Достаточно далеко от Черного моря, иначе я бы вспомнил.
– Спасибо.