Солдат великой войны
Шрифт:
Молнии под громовые раскаты продолжали врезаться в крутые склоны, словно секли горы, замедлявшие движение туч, но каким прекрасным выглядело это наказание. С широко раскрытыми глазами, глубоко дыша, захваченные буйством природы, Алессандро и Рафи ошарашенно болтались на веревках. Гром грохотал так громко, молнии сверкали так ярко, ветер дул так сильно, что им оставалось только гадать, каким чудом они остались живы. Возможно, оказались слишком малы в сравнении с мощностью взрывов, которые раздавались со всех сторон. Будь они большими, как горы, наверняка бы почувствовали боль, а так их совсем не задело. Даже когда молнии ударяли, казалось, совсем рядом, и возникало ощущение, что Рафи и Алессандро болтаются перед дулом стреляющего орудия. Так или иначе, с их голов не упало ни единого волоса.
В начале зимы Алессандро опубликовал большую статью, аргументированно осудив войну с Турцией, которая началась в октябре 1911 года. Хотя он уже многократно выступал на эту тему, в тишине своей комнаты он добавил много значимых фраз, не приходивших в голову во время выступлений. Рождение им даровал союз руки и пера.
Статья увидела свет в римской газете после того, как Алессандро заставили переписать ее раз двадцать, наполовину снизив первоначальный эффект. Он получил множество писем. В некоторых монархисты, гарибальдийцы и боевые офицеры ставили под сомнение его патриотизм. Несколько пришло от простых людей: кто-то его осуждал, кто-то соглашался. Большинство же приходило от тех, кто жил в выдуманном им самим мире, надеясь, что тот внезапно станет реальностью. Они хотели использовать Алессандро в своих целях, считая, что прекращение войны с Турцией станет первым шагом на этом долгом пути. Собственно, плевать они хотели на войну, Турцию и многое другое, потому что ставили перед собой некую задачу, решению которой подчиняли все.
По сравнению с тремя четвертями из этих людей Орфео Кватта являл собой образец здравомыслия. Они ненавидели Италию, армию, государство, капитализм, лошадей, шпаги и энциклопедии. Последние они ненавидели потому, что читали в них о заговорах, не только отличающихся от их собственных, но еще и эффективных. Нелюбовь к капитализму и шпагам Алессандро не удивляла, но он не мог взять в толк, почему они ненавидят лошадей.
Прекрасно знакомый с достижениями нескольких философских школ, еще в самом начале учебы в университете он осознал, что при всех заслугах каждой из них, ни одна не способна в достаточной степени объяснить жизнь в этом мире. Собственно, даже в совокупности философские теории и близко не подходили к реальности. Он терпеть не мог марксизм, юлианизм, социализм и другие теории, которые не только тщились объяснить все и намеревались перестроить и заменить собой все, что появилось в мире, несмотря на тысячу философских учений, десять тысяч теорий и многие тысячелетия естественности, необходимости, случайности.
Алессандро не испытывал ненависти ни к Италии, ни к шпагам, ни к лошадям, ни к энциклопедиям и считал войну в Ливии не логически обусловленным результатом, а отклонением от нормы, но при этом получал благодарности от странных итальянцев, влюбленных в турецкую империю. Даже какие-то римляне, жившие неподалеку, пребывали в воображаемом мире, в маленьких комнатах с обитыми бархатом стенами, кисточками и мавританским орнаментом. Когда-то обученные смотреть на мир сквозь призму ислама, они не смогли вернуться на запад и напоминали юных пленников, находящихся во вражеской стране, которым не остается иного выхода, кроме как по-новому строить отношения с окружающим миром.
В холодный январский день, когда миллионы ласточек оккупировали деревья, растущие вдоль Тибра, и вдруг разом поднимались в воздух черными облаками, закрывающими небо, Алессандро наблюдал из окна отцовского кабинета, как тысячи людей шли по продуваемым ветром улицам к площади Кампидольо. Они несли плакаты, пели хором и вразброд, требовали положить конец войне, протестовали против того, как эта война ведется. Их самым сильным союзником была тупиковая ситуация в ливийской пустыне, где холера и тиф уничтожали итальянский экспедиционный корпус.
Протестующие заполняли залитые дождем улицы, многочисленные, как камни брусчатки. Чтобы они ни говорили, само их пение заводило Алессандро, и ему захотелось присоединиться к ним.
– Иди, – предложил отец, не отрывая глаз от бумаг. – Тебе это не повредит. Может, даже поможет.
Алессандро уже шел к двери, когда отец добавил:
– Позволь только кое о чем тебя предупредить.
– Насчет шпаг карабинеров?
– Я знаю, что тебе достанет ума держаться от них подальше и ты будешь скептически вышагивать молча и с краю толпы.
– Тогда о чем же?
– Ты уже представляешь себе, как произносишь речь.
– Ну что ты!
– Да, представляешь. Я это вижу по тебе. На Кампидольо ты выступишь вперед и внезапно превратишься в Цицерона. Но, Алессандро, тебе этого не позволят. А если и позволят, ты будешь обращаться к тем, кто и сам все знает. У каждого собственный путь через ужас и скорбь этого мира, и все хотят поделиться своими предложениями, чтобы набрать побольше сторонников. В детстве отец рассказал мне историю об одной части армии Наполеона в России. Численностью в десять тысяч человек. Они и представить себе не могли, что их победит холод. Десять тысяч душ, в конце концов, целый город, а города не замерзают до смерти. Казалось, вместе они сила, их было так много, они чувствовали себя в безопасности, рассчитывая друг на друга… но все замерзли до смерти, потому что заблудились в снегах. Бренность – тот же снег. Ее не изменишь ни хитростью, ни солидарностью, и в конце концов ты окажешься на коленях, потрясенный и изумленный, и тогда у тебя останется только один меч, только один щит, и еще одна вещь, чтобы тебя поддержать.
Алессандро ждал, ожидая услышать, что он имеет в виду, но отец больше ничего не сказал.
– Если ты не узнаешь этого сам, тогда мои слова – всего лишь проповедь.
В толпе началась драка. Анархисты принялись колотить людей древками своих черных флагов, и конные карабинеры принялись оттеснять их в боковые улицы.
– Видишь, – указал адвокат Джулиани, – ничего общего у них нет, да они и не пытаются достичь единения.
– Я смогу их объединить.
– Это глупо, Алессандро. Если они поддержат тебя или хотя бы выслушают, произойдет это в одном случае: если ты упростишь себя и свои идеи до такой степени, что в них не останется ничего высокого и благородного.
– А если я выскажу все, что у меня на душе, зажгу их, и они пойдут за мной?
– Ты превратишься в демагога, пустослова. Почему, по-твоему, великие лидеры и великие речи совпадают с войнами, революциями, основанием или разрушением государств? Общие интересы настолько очевидны, что произнести речь не составляет труда, но в настоящее время ни фактическая ситуация, ни ее последствия недостаточно однозначны, чтобы превратить речь в закон. Такие войны продолжаются долго и выставляют дураками как их сторонников, так и противников.
Толпа редела.
– И вот что еще. – Адвокат говорил, продолжая работать, правя какой-то документ, уверенный, что разношерстность толпы отвратит от нее сына. – Ты знаешь, как овец гонят через Рим осенью и весной? Все движутся с одинаковой скоростью, у них есть пастухи и вожаки, время от времени они блеют, но делают по существу только одно: ходят туда-сюда с одного пастбища на другое, и больше для них ничего не меняется. Ты можешь предложить людям что-то большее, чем шерсть и отбивные на ребрышках? Не иди в толпу, если не можешь ее возглавить, и не пытайся возглавить толпу, пока не потребуешься ей.