Солдатами не рождаются
Шрифт:
«Что-то долго она там на кухне». Серпилин взял со стола письмо, подошел к этажерке и положил обратно туда, где лежало, – под вышитую салфетку. «Пусть все будет, как при матери…» А что – как при матери? Что может быть как при матери, когда нет матери? Да пусть хоть все перевернут вверх дном – даже лучше! Все равно дома больше нет. Есть он – пожилой одинокий человек; есть оставленный им там, в Сталинграде, ординарец Птицын, такой же пожилой и временно, пока война, тоже одинокий человек. И есть теперь эта женщина, Аня, со своей дочкой, а его внучкой,
Ему захотелось позвонить Ивану Алексеевичу, позвонить и сказать: «Ваня, я здесь!» Но, как ни хотелось, удержался. Пока не решилось, чем кончится с твоим письмом, и звонить, и видеться с Иваном Алексеевичем лишнее, можно, не желая того, подвести человека.
Жена сына принесла из кухни вилку, ложку, нож и тарелку с супом. Девочка несла за ней на маленькой тарелке нарезанный ломтями хлеб. Подошла, поставила на стол и опять убежала в угол комнаты, к чемодану.
Жена сына вышла и снова вернулась с чистой тарелкой и кастрюлей. Объяснила: они всю посуду там, на кухне, держат, там едят.
– И я бы мог тоже… – начал было Серпилин, но она не дала договорить.
– Ну что вы! – присела напротив. – Чай пить будете?
– Буду. А вы?
– Мы тоже. Как чаю попьете, наверное, с дороги отдыхать будете?
– Пока не думаю.
– Я вам простыни и пододеяльник перестелю, в шкафу чистые есть, – она кивнула на кровать, – а эти нам на диван возьму.
– Чего это вдруг?.. – сказал Серпилин. – Спите с ней где спали, а я как раз на диване. Мне, скорее всего, придется еще по вызову ехать, раздеваться пока не буду.
– Неудобно, – сказала жена сына; по лицу ее было видно, что ей и в самом деле неудобно, а не просто так: говорит, чтоб сказать.
Серпилин доел суп и не дал ей положить второе на другую, чистую тарелку.
– Сюда, в глубокую, зачем лишнюю посуду мыть? И много не кладите! Считал, что голодный, а на поверку – нет. А на будущее договоримся с вами так: моего тут теперь ничего нет – ни постели, ни простынь, вообще ничего. Все теперь тут ваше с ней. – Он кивнул на девочку. – И комната ваша, так на нее и смотрите… А мой здесь, будем считать, диван, на случай, если еще когда приеду. Вадим в письме написал про работу, что за работа?
– Он имел в виду у этого Филимонова в автомобильном управлении меня машинисткой устроить, я на машинке печатаю. Но я там не хочу.
– Почему?
– Не хочу.
Так и не объяснила, почему. То ли не нравится работа машинистки, то ли не понравился этот Филимонов. Не объяснила, но плечами пожала так, что он понял – не пойдет!
– Я, наверное, на швейную фабрику пойду. Я с одной в вагоне ехала, она рассказывала, у нее мать мастером в швейном цеху. У них там обмундирование шьют. Я ей уже сегодня звонила…
– На фабрику идти – действительно надо уметь шить, а не так, по-домашнему.
– А я умею. У нас в детском доме с пятого класса были кройка и шитье.
– Значит, детдомовская. И отца и мать потеряли?
– Мать рано потеряла, – сказала она. – Отец вскоре уехал, на тетку оставил. А тетка в детдом отдала…
– А где теперь отец?
Она пожала плечами.
– Не знаю.
– И когда же на фабрику?
– С понедельника пойду. Я не переживу здесь одна с ней сидеть, – кивнула она на девочку.
– А ее куда?
– А там, мне сказали, садик есть. Завтра пойду сама проверю. Если бы не она, я бы в армию пошла.
– Кем?
– Кем-нибудь. Я до войны по винтовке и нагану из всех положений на «отлично» сдала. Знаете, как у нас там, на Дальнем Востоке, жены комсостава…
Она немножко споткнулась на слове «жены», но не дала себе воли, не заплакала.
– Знаю, – сказал Серпилин.
– А с ней как в армию? Мне ее в детский дом отдавать жалко, хватит, что сама была. Мы, конечно, хорошо в детдоме жили, а все-таки раз я жива, я ее не отдам. Прочли письмо?
– Да. Я его обратно положил.
– А вам он не написал?
– Нет. Месяц назад последний раз с ним здесь виделись, когда мать хоронили. А потом не писал…
– Вы месяц как его не видели, а я уже год… Как уехал из Читы. Он мне телеграмму дал, что мать схоронил, и что вас видел, и что вы разрешили нам приехать. Вместе с вызовом прислал, вызов тоже по телеграфу, заверенный…
«Да, значит, о том, что между нами было в ту ночь, ничего ей не написал», – подумал Серпилин.
– Я чай принесу… – сказала она, собрав тарелки. – Оля, дверь открой.
Девочка вышла за ней, тихо притворив дверь, и, пока притворяла, Серпилин с тревогой видел ее маленькие пальцы на краю двери; видел и боялся, чтоб не прищемила.
Он развязал вещевой мешок, порылся и вытащил кусок толстого трофейного шоколада без обертки, просто в газете. Развернул и положил на стол.
Жена сына принесла чайник, подставку и второй чайник, с заваркой. Потом две чашки и в последний раз еще одну чашку и банку со сгущенным молоком. Сейчас, когда она несколько раз прошла взад и вперед, Серпилин заметил, что она хромает.
– Чего хромаете?
Она поставила на стол чашку и сгущенное молоко и, завернув подол платья, показала забинтованную в колене ногу.
– Такую перевязку сделали, что даже чулок сверху надеть не могу. Портянку в валенке ношу.
– Где же вас угораздило?
– В Барабинске, для нее, – жена сына кивнула на девочку, – у бабы стакан топленого молока купила, а пока расплачивалась, поезд пошел. Стакан проводнице отдала, а сама руками схватилась и сорвалась, коленку об платформу раскроила… В Омске, спасибо, долго стояли, в железнодорожной больнице посочувствовали, рану почистили и повязку с мазью наложили. А эта, пока меня там перевязывали, чуть из поезда не выскочила: «Где мама?» Привыкла ко мне, конечно, все вдвоем да вдвоем. Видели, как за мной ходит, не отлипнет…