Солдатами не рождаются
Шрифт:
На карте-пятисотке все, что прошли, девять сантиметров. А в натуре первая позиция – из трех траншей, от первой до второй – четыреста метров, от второй до третьей – семьсот. Да два километра по открытому полю до второй позиции. А та снова из трех траншей, пока всю насквозь пропороли – еще полтора километра, и как ни перепахала все кругом артиллерия и во время артподготовки и потом, когда поддерживала, все равно из каждой траншеи – огонь. И дальше – больше, по нарастающей. Так что солдат понять можно: пока сквозь все это прошли, уже несколько раз за день превозмогли меру сил человеческих, и не хочется
Поземка неслась над окопами в сторону немцев, на глазах забеляя мертвые пятна воронок и трупов.
Хотя приказ закрепляться был отдан в первые же минуты, как только заняли последнюю траншею, пулеметы еще не были установлены. Пришлось прикрикнуть и заставить делать то, что приказано. Солдатам не хотелось возиться, устраивать новые пулеметные позиции, обращенные в сторону немцев. Сказывалась усталость после боя и мнение, что немцы навряд ли будут сегодня контратаковать, а мы не ночью, так утром все равно пойдем дальше и, стало быть, все труды зря.
В конце траншеи, где надо было установить на оставшемся от немцев ледяном столе пулемет с круговым обстрелом. Синцов простоял несколько минут над душой у солдат, торопя их своим присутствием.
Стоя здесь, он хорошо видел и большую высоту впереди, и продолжение немецких траншей, занятых слева отсюда ротой Лунина. Между теми окопами, где стоял он, и теми, что захватила рота Лунина, было метров четыреста открытого места. Немцы не строили тут сплошной линии. Ложбина хорошо простреливалась насквозь из глубины, с двух еще и теперь занятых немцами высот – с большой, дальней, и еще с одной, маленькой, метрах в семистах перед позициями роты Лунина.
Глядя на эту маленькую высоту, торчавшую перед ротой Лунина, Синцов мельком подумал, что, взяв ее, мы окажемся на фланге у большой высоты. А раз так, потом и большая легче посыплется.
Однако заставить себя думать об этом подробнее сейчас еще не хватало сил.
Подумал о другом – о том, что Богословскому, который командует теперь ротой, после Лунина, убитого еще в начале атаки, на вторую позицию пора бы уже прислать в батальон связного с донесением.
«Что он там канителится? Не хочет рисковать связным, чтобы засветло перебирался через эту наблюдаемую немцами ложбину?»
Шел обратно по окопам, недовольный Богословским, который хотя и занял все, что приказано, но теперь что-то волынит с донесением, а вообще еще неизвестно, как он, оставшись за Лунина, справится в дальнейшем с ротой.
Эта мысль смешивалась с другой – надо бы поскорей самому побывать там, в роте Богословского. А потом, оттеснив и ту и другую, пришла третья, главная мысль, мелькнувшая еще тогда, когда, ожидая установки пулемета, стоял и глядел на высотку перед позициями лунинской роты: «Хорошо бы взять эту высотку поскорей, не откладывая, едва стемнеет. Немцы ждут, что будем брать ее завтра утром или глубокой ночью, а надо взять сразу, пока считают, что еще подтягиваемся и готовимся. Взять неожиданно, малыми силами, без артподготовки. И делать это надо самому. И чтобы успеть до темноты примериться, посмотреть подходы к высоте, надо самое большее через полчаса, еще засветло, идти к Богословскому через эту открытую лощину».
Он вернулся, отягощенный этой мыслью; отвертеться
Мальчик на дне окопа грел две большие банки мясных консервов, пристроив их над двумя банками с сухим спиртом. Консервы были открыты, а поверх них, чтоб отмокли на пару, были положены сухари.
Мальчик на чем-то сидел. Синцов сначала не понял на чем, а потом, увидев торчавшие из-под полушубка зимние немецкие боты, понял, что мальчик сидел на убитом немце, как будто так и надо.
Караев стоял рядом и смотрел на банки с консервами и на горевший под ними спирт.
По этому еле заметному на дне окопа огоньку чувствовалось, что темнеть еще и не начинало.
– Проверили? – спросил Синцов.
– Так точно, – сказал Караев и вдруг спросил: – Где Лунина-то убило? Вы сами видели?
Синцов уже говорил ему, как и где убило Лунина, но то, что спросил Караев, был уже не вопрос, а пришедшее сейчас, в тишине, тоскливое желание сообразить, как же так: был человек, Лунин, и нет его, убит. А как убит? Как так убит?.. И Синцов, понимая это желание, повторил, что да, Лунин убит, когда брали вторую позицию, очередью, наповал, так что, наверно, и не успел подумать, что убит. Так и не дошел сталинградец до своего Сталинграда. И, говоря это, вспомнил белобрысую, чистую, не задетую смертью голову Лунина на снегу и свалившуюся с головы ушанку рядом; лицо с открытым глазом, одной щекой на снегу, и стрижку под бокс, и высоко, выше уха, подбритый висок… Да, так вот оно и было с Луниным, и больше сказать об этом нечего, потому что он и сам ничего другого не знает. Знает, что Лунин взял со своей ротой первую позицию, все три траншеи, и остался жив, а перед второй позицией, во время броска в атаку, был убит.
Очень мало можно сказать о бое, когда он только что кончился, когда еще не было времени подумать о нем.
Первая позиция была взята почти без потерь. А на следующей, в первой же траншее, оказался непогашенный пулемет, там и погиб Лунин… А он, Синцов, во время боя за вторую позицию был и в одной роте, и в другой, и в третьей. Поднимал залегших бойцов перед первой траншеей, а когда ее заняли и слева и справа, а здесь, в центре, у Караева, не заняли, пополз под огнем сюда, к Караеву, и дополз, и поднял вместе с ним роту, и многих на их глазах убило и ранило, но они все же влезли и в первую и во вторую траншеи.
А потом надо было не останавливаться и наступать на третью. Но немцы сами пошли в контратаку, и вышла задержка. Ильин пошел к Чугунову, а он остался тут, у Караева, и ждал в снегу, в воронке, пока немцев еще раз обрабатывала наша артиллерия, и поднялся, и по пятам за последними снарядами вместе с ротой пошел и дошел до этих окопов…
Все было… Чего только не было!.. Если вспомнить. Но в бою все чувства наскоро и некогда думать ни над чем, кроме дела, а над делом тоже надо думать сразу и коротко: или да, или нет!