Солдатами не рождаются
Шрифт:
Было ощущение сделанного дела, и это и было главным воспоминанием боя. И еще второе воспоминание – о самом себе, – что остался жив. Сказать о себе, что некогда было бояться, потому что командовал батальоном, было бы неправдой. На то, чтоб бояться, все равно оставалось время.
А все остальное – кроме общего чувства боя и сознания, что жив, – пока, на первых порах, память сохраняла только в клочках и обрывках.
Среди этих клочков и обрывков было и мертвое лицо Лунина с высоко подбритым виском, и сосущее, тошнотное чувство, когда немцы пошли в контратаку и вдруг показалось: могут столкнуть… И злой голос Туманяна по телефону, когда
И еще: пять пленных немцев навстречу и с ними молоденький солдат, озабоченно просящий: «Разрешите я сам доведу». – «Почему сам?» – «А то они убегут»…
И еще один солдат, в поле на снегу, и приходится долго тыкать его наганом в спину, чтоб встал…
И еще один солдат, во взятом окопе, отпихнувший тебя от смерти, и немец, убивший этого солдата и застреленный тобой в упор и упавший прямо на тебя, мертвой рукой, как плетью, выбив из пальцев наган…
И еще что-то, чего не можешь вспомнить, но что вертится и вертится в голове. Какая-то яма, в которую ты вдруг падаешь на бегу среди поля, и, уже падая, ловишь сбитую пулей ушанку… И в ноздрях стойкий, тяжелый запах дымного, отравленного порохом снега. Такого дымного, что не лезет в рот, несмотря на жажду… И еще что-то… Что? Сейчас не сообразить…
– Вместе с ним одно училище окончили, – вдруг донесся голос Караева.
Да, это говорит Караев. Да, да, верно. Он слышал еще ночью, что им с Луниным повезло – окончили одно училище и попали в один батальон…
– Согрелись, можно кушать…
Это сказал мальчик. Рукавицей обернул банку с консервами и поднял с огня.
«В чем он все время тащил эти две банки, в полушубке, что ли?»
– Пойдем, комбат, в землянку. Хотя и разбитая, но все же без ветра, теплей.
Это сказал вылезший из землянки Ильин. Оказывается, он уже пришел от Чугунова.
«А что та минометчица убита, он еще не знает, я ему не говорил».
– Как у Чугунова?
– Все в порядке.
– А со связью?
– Еще волынят. Послал Рыбочкина – ускорить.
Синцов не сразу вспомнил, кто такой Рыбочкин. «Ах, да, Рыбочкин – это адъютант батальона…»
– Тогда будем есть, – сказал Синцов.
– Зайдем в землянку, – повторил Ильин.
– Потом, сейчас неохота. – Синцов озабоченно повторил: – Что же связь не тянут?
Он пока не хотел заходить в землянку, потому что решил, как только на проводе окажется Туманян, попросить у него разрешения сделать с той малой высоткой перед ротой Лунина то, что задумал. Если разрешение будет дано, незачем разнеживаться в тепле, все равно придется идти в роту. Другое дело, если
Он вытащил финку и подцепил на кончик ножа кусок плававшего в жирном бульоне мяса. Есть не хотелось, но приятно было, что мясо горячее. Перед тем как передать банку Ильину, захотелось хлебнуть бульона; огляделся, у кого есть ложка. Но мальчик уже вытащил ложку из валенка и вытирал вынутой из полушубка тряпицей.
– Нате, товарищ старший лейтенант.
Синцов съел несколько ложек и протянул банку и ложку Ильину.
– Что-то вы мало, – сказал Ильин.
– С меня хватит. – Синцов заметил, как Караев быстро управляется со второй банкой, и кивнул на мальчика: – Повару оставь.
– Может, хотите немного?.. – спросил Ильин. – У моего ординарца – с собой.
Синцов мотнул головой.
– Пока бой, не пью. – Сказал и заметил мелькнувшее в глазах Ильина удивление: «А что, разве на сегодня не закончили?»
Война так складывает отношения между подчиненными и начальником, что не все принято спрашивать вслух. Но вопрос все равно остается вопросом, и раз заметил его в глазах, надо ответить «да» или «нет».
– Слушай, Ильин, – сказал Синцов, беря Ильина за плечо и отводя его немного в сторону. – Тут на сегодня один план созрел, как твое мнение?..
И, начав излагать, понял: уже не отступится, даже если у Ильина будет другое мнение. И в этой решимости – не только чувство своей правоты, но и откуда-то взявшееся предчувствие легкой удачи.
Ильин выслушал и не возразил. Но вместо комбата предложил в исполнители себя. То ли из самолюбия, то ли из привычки брать на себя все трудное, что встретится.
– Тебе своих дел хватит, на тебе две роты останутся, – сказал Синцов. – А вот разведчиков собери, сколько наскребешь, и пошли туда, ко мне.
Ильин кивнул, но в его глазах задержался молчаливый вопрос: «Уже сейчас собирать разведчиков, считая дело решенным, или ждать, когда комбат свяжется с командиром полка?»
– Собирай, – махнул рукой Синцов. – И разведчиков, и ординарцев, и всех, кто подходящие. Чтоб человек пятнадцать было, кроме тех, кто в роте.
И, сказав, подумал, что своего ординарца с собой не возьмет, оставит тут. Все-таки ребенок. Одно дело ходить хвостом за командиром в обороне, а другое дело – в бою. За день больше, чем за месяц, нахлебался! Как бы ни плакал, завтра же отправить в тыл.
– Слушай, Ильин, – окликнул он Ильина, который уже двинулся выполнять поручение.
Ильин повернулся.
– Проследи, чтоб горячая пища была, а то старшины пропасутся в тылу до ночи…
– У нас так не заведено, товарищ старший лейтенант. Все будет в порядке. Разрешите идти?
– Иди.
Едва ушел Ильин, как в окоп рядом с Синцовым спрыгнул Рыбочкин, адъютант, и за ним связист с телефоном и катушкой.
– Наконец-то, – сказал Синцов. – Еще бы до ночи прочухались.
– У него напарник, оказывается, раненый. Пока… – начал было объяснять Рыбочкин, но Синцов прервал его:
– Потом объясните. Ставьте телефон, – и указал на вход в блиндаж.
Он вошел в блиндаж вслед за адъютантом и связистом и чуть не упал, споткнувшись о труп, лежавший поперек входа. В блиндаже горела коптилка, но после дневного света ничего не было видно.
– Эй! – крикнул Синцов, высунувшись из блиндажа. – Хоть блиндаж-то очистите. Все же КП!
В блиндаж влезли усатый старик, ординарец Ильина, и мальчик, они вытащили из блиндажа труп.
– Офицер? – крикнул вдогонку Синцов.