Соленая Падь
Шрифт:
И моряшихинские ополченцы, которые в этом бою действовали частью вместе с партизанами, а частью изнутри деревни, в решительный момент открыв стрельбу по белым с вышек и огородов, опять же приветствовали его, как в тот раз, когда он впервые брал село.
Тот же лохматый командир ополченцев, который гулял вместе с ним в доме прасола Королева, тоже приветствовал его громко и радостно. Все еще и несмотря ни на что, был живой.
Подошел Петрович...
На Петровича Мещеряков лишь мельком глянул один раз, когда тот шел на своем коньке впереди арары. По самому
– Ну вот - сделано!
Мещеряков кивнул. И увидел, что Петрович-то не один. Поодаль от него, но вместе с ним была Тася Черненко.
Как раз две сестры милосердия из полка красных соколов - одна совсем еще подросток, деревенская неуклюжая Акулька, а другая из городских, высокая и стриженая, с добрым-добрым лицом, как и должно быть у милосердной сестры, - везли на пароконной телеге нетяжело раненных и в голос окликнули ее:
– Черненко! Это ты?
Тася Черненко ничего не ответила, пожала плечами и отвернулась. Тотчас попала взглядом в Мещерякова и не так заметно, но отвернулась еще раз. В поводу у нее был еще горячий конь, и Мещеряков догадался: она тоже была в араре. Она была там рядом с Петровичем.
– А эта почему здесь? Эта! Не знаешь?
– спросил Мещеряков у Петровича, показав в Тасину сторону нагайкой.
– Товарищ Черненко теперь в главном штабе не работает. Товарищ Черненко теперь служит в полку красных соколов. Нынче я поручал ей собрать арару.
– Как так?
– снова удивился Мещеряков.
– Бабам-то это зачем? Из стариков и ребятишек делаем войско, а тут еще - из баб? Тоже - можно?
– Ей - можно. Товарищу Черненко. Ей это нужно, если она ушла из штаба, от Брусенкова.
А Тасе было неудобно, что говорят о ней, а она стоит тут же и молчит, что со скрипучей телеги ей все еще машут милосердные сестры, особенно городская сестра с добрым лицом, которую Тася и видела-то всего один раз, когда направляла ее из главного штаба в полк красных соколов, выдавала письменное предписание за подписью Брусенкова и своей собственной...
Она быстро подошла к главкому:
– Здорово, Мещеряков!
– но руки не протянула.
– Здравствуй, товарищ Черненко!
– И Мещеряков хотел идти, но Тася его задержала.
– Учишься воевать, товарищ главком?
Мещеряков не ответил. Петрович молча глядел на Тасю, на главкома. Покусывал ноготь на пальце правой руки. Из-под ногтя сочилась кровь, где-то он покалечил палец.
– Слушай, товарищ Черненко, - сказал наконец Мещеряков, - все ж таки лучше, когда ты в главном штабе. Гораздо лучше! Уж поверь мне.
– Хочу воевать. И смотреть на тебя в бою.
– Что же ты увидела, дорогая товарищ?
– Увидела - как ты командуешь ребятишками. Лихо мчишься впереди них...
– Когда народ идет в такой момент на жертву, то остается ее принять. И сделать настоящую пользу тому делу, которому жертва приносится! Народ - он идет на жертву сознательно. Понимаешь ты
Петрович перестал грызть ноготь, вытер кровь о шаровары. Глянул на Тасю, но не сказал ничего.
В такое время - сразу же после боя, после отчаянного боя - дел было по горло: еще надо было распоряжаться, командовать, торопиться, еще переживать.
И снова надо было сказать Тасе Черненко что-нибудь. Обидное.
Мещеряков обратился будто бы к одному Петровичу:
– Учти - всякое в жизни бывает, товарищ комиссар! Другая женщина и через войну пройдет, а - женщина. Но может случиться, берешь ты себе жену а это бесстрашный солдат оказался, очень смелый и даже героический. Вот радость-то! Ты это учти! Особенно, ежели тебе необходима надежная защита при нападении всяческих жиганов и хулиганов.
А Тася опять не моргнула глазом. Как стояла, с усмешкой глядела на Мещерякова, - так и продолжала глядеть. Может, и в самом деле не сильно зло сказал все это Мещеряков. А вот Петрович, тот вспыхнул. Веснушка пошла по нему сильнее, глаза заморгали, на щеках выступили пятна. Значит - все-таки нельзя было этого говорить. С Тасей с этой правда что лучше всегда молчать. Правда, что без баб войны - и той не бывает... Значит - допрос, который Мещеряков приказал сделать Петровичу над Тасей, вот как обернулся... Кто бы мог подумать!
Тут Громыхалов показал глазами:
– Как с ими?
А показывал Громыхалов на пленных офицеров.
– Сперва допросить толком!
– ответил Мещеряков.
– Для допросу у нас имеются другие.
– Тогда дело ваше!
И Мещеряков поглядел по сторонам... А чуть в стороне от площади, в первую улицу, было пепелище, обширное, с обгорелыми столбами, там и здесь торчавшими из земли, с огромной русской печью. По всей верхней кромке печи сквозь копоть можно было разглядеть узор, поделанный красным.
Ведь это была когда-то, и еще совсем недавно, ограда прасола Королева! И жены его - Евдокии Анисимовны! И совсем недавно прасол Королев интересовался: будет ли ему польза в не слишком далеком будущем?
Еще до начала нынешнего боя Мещеряков пользовался слухом, будто прасол в великой тоске искал свою супругу, нашел ее на Звягинцевской заимке в одиночестве, а оттуда ночью, чтобы никто не видел, они скрылись в неизвестном направлении. Белые же пожгли прасолову бесхозяйную ограду. Это ненароком Струков рассказал. Струков знал все на свете.
И, должно быть, все верно было в том слухе; вот они, останки прасоловой ограды, ничего нет - ни избы, ни подворья, ни фотографических карточек, на которых отражена жизнь. Где-то и как-то начнется теперь она, другая жизнь, для этих людей?
Народу все прибавлялось - самого разного. И знакомые были лица: Мещеряков даже удивился, сколько он здесь людей знает и помнит.
Вдруг пошел по площади Власихин Яков - его издали было видать.
Высокий, бородатый, с заржавленной берданой за плечами - бердана казалась на нем совсем какой-то крохотной, - он шел, смотрел кругом себя, на всю площадь, на всех людей. На партизан, на ребятишек, на пленных.