Соленая Падь
Шрифт:
В бинокль хорошо видно было все - весь выгон, весь увал.
Мещеряков ждал, что противник наконец замолчит, кончит стрельбу, а тогда и эскадрону волей-неволей придется прекратить свои вылазки, и станет ясно, что у партизанской кавалерии и сил-то для атаки нет никаких, но пока бог был милостив: конники то и дело энергично выскакивали из рощи, делая вид, будто строятся для броска на деревню, орудия били, рассеивали их, заставляли уходить обратно, а Мещеряков убеждался, что беляки всерьез опасаются конной атаки с этой стороны - из небольшой и немудрой рощицы - и плохо следят за другим склоном, заметно уже подернутым
Здесь будто бы все было в порядке...
Самое же ответственное и решающее направление - со стороны противоположной бору и лучше всего видимой с наблюдательного пункта, ничего хорошего не сулило: мадьяры и латыши залегли на открытом со всех сторон гребне увала, против них, саженях в двухстах с лишним, была скособочившаяся, порушенная поскотина и тут же мощные огневые позиции противника с продольными и поперечными окопами, с гнездами для пулеметов, с ходом сообщения к деревне. Маневрируя огневыми средствами, белые простреливали отсюда оба склона и вперед и назад, прочно уложили на землю мадьяр и латышей и теперь еще усиливали огонь, лишая их возможности отхода или подхода к ним подкреплений из резерва.
Спасала мадьяр крохотная западинка поперек увала. Глазами даже в бинокль усмотреть ее нельзя, можно только прощупать собственным брюхом.
Вдруг почувствовалось, что сражение вошло в какой-то порядок.
Даже в какую-то неизменность. А из этого порядка и неизменности стал уже чувствоваться и перевес на стороне противника, но только противник еще боялся немедленно же использовать этот перевес... Полагал - партизаны вот-вот, сию минуту сделают еще неожиданный маневр, введут резерв. Может быть, главный резерв для главного удара, ради которого до сих пор они только прощупывали оборону.
Научили их мыслить партизаны. Остерегаться - тоже научили.
Начштабарм Безродных, послушав стрельбу, только и сказал:
– Боятся...
– Сразу же замолк. Должно быть, все понял.
Или он действительно был приучен Жгуном к такому вот короткому разговору, или самостоятельно, от природы, родился молчаливым?
Зато Струков говорил:
– Потому и боятся, что знают: сами Ефрем Николаевич нынче ведут на их наступление!
А у Ефрема Николаевича в тот миг уже оставалась за душой одна только арара. Все сражение клонилось к нему, к этому резерву. Вся надежда к нему же. Весь риск. Все на свете. Без стариков, без ребятишек Моряшиху не взять вот что становилось ясно.
Но даже и для того, чтобы старики с ребятишками начали воевать за Мещерякова, не все было у него готово: нужно было выманить белых из окопа на увале. Подальше выманить и чтобы они кинулись вперед азартно, не сильно позаботившись, сколько в окопах у них останется сил. И время уже истекало. Хотя арара до поры скрывалась надежно, и дисциплину поддерживал там не кто-нибудь, а Петрович, но рано или поздно она себя выдаст, покажется на глаза противнику либо заскучает в ожидании и попросту разбредется кто куда.
Перекреститься бы сейчас - не за себя, даже не за мадьяр либо Васильевских шахтеров, а за стариков с ребятишками...
Пожалеешь о боге - с ним все ж таки иной раз несравненно легче жить... И, приподняв на голове мерлушковую папаху, которая с наступлением прохладной погоды была полностью на месте,
Так они постояли, еще послушали уравновешенный, негромкий, но тяжкий бой; Мещерякову стала передаваться еще и дрожь Гришки Лыткина.
– Готовься, Гриша... Ничего не поделаешь. Другого не выдумаешь готовься...
– Сосчитал про себя: "Раз! Два! Три!!" И ничего другого уже не осталось, как снова, но уже вслух повторить: - Раз!.. Два!.. Три!
Гришка Лыткин взмахнул рукой - поднялась зеленая ракета. Ракеты на все случаи были у партизан зеленые - других не имелось.
И тут на мгновение, даже на какое-то время, притих бой: белые притаились, подумали, что так оно и есть - сейчас-то и рухнут партизаны на Моряшиху новой какой-то силой, а партизаны на всех позициях замерли, потому что со всех направлений стали смотреть на мадьяр. Мадьяры же и латыши встали в рост из своей неприметной глазу ложбинки, крикнули отчаянно-громкое "ур-ра!" и кинулись на окопы противника, но пробежали какой-нибудь десяток сажен - неожиданно стали поворачивать назад.
Они бежали, бежали, спиною к огню, падали серыми, бесцветными фигурками на землю, падали за пулеметы, огрызались огнем и, волоча пулеметы за собой, бежали снова...
А белые все стреляли и все из окопов не выходили - они могли уничтожить мадьяр и латышей огнем в спину, покуда те не достигнут ближайшего березового колка... Им для этого только и надо было, что чуть перенести свои пулеметы на правый склон.
Нет, не воевал еще так Мещеряков, никогда не воевал отступлением, а ведь впереди ждала его арара - ребятишки со стариками!
А белые все стреляли, но не выходили из окопов, и тогда мадьяры бросили один из своих пулеметов. Они бросили его на виду, на самом бугре, и сами бросились от него прочь, петляя туда и сюда... Такой картины еще не видели белые, потому что за потерю пулемета в партизанской армии расстреливали, покрывали позором - это известно было всем.
Такой картины они не видели, должно быть, она их потрясла, воодушевила, и кто-то из них выскочил из окопов, потом другой, третий... Офицеры размахивали шашками, некоторые будто прямо из рукава палили огнем - эти были с наганами... Дымчатые, будто прозрачные шинели подоткнуты под поясные ремни; выбрасывая вперед тонкие ноги, белые бежали в рост - по ним никто уже не вел огня. За офицерами беспорядочно, но плотно начали перекатываться серые шинели со штыками наперевес, с негромким, но непрерывным воем. Позади - опять были офицеры, еще позади - в опустевших окопах - только кое-где мельтешили фигурки пулеметчиков, но и те огня не вели - свои заслонили перед ними партизан.
По самой верхней, увальной и широкой улице села, то скрываясь за постройками, то снова показывая головы и плечи над плетнями, неожиданно промчались конники. Немного - с полсотни, не более того. Эти хотели завершить удар.
А мадьяры и латыши все бежали, все бежали, а потом легли редкой цепкой и снизу вверх по склону повели огонь из своего единственного пулемета по наступающим пехотинцам и еще успели полоснуть чуть в сторону, прижали конников к избам той и другой стороны улицы, из которой они готовы были уже вырваться на простор увала.