Соленое озеро

Бенуа Пьер

— Почему? Каким образом?

— Каким образом? Сара отлично знает, что завтра вы уезжаете. И она старается отблагодарить вас за вашу доброту, испортив два дня, которые вам еще осталось пробыть здесь. Должен сказать, что ее способ действий довольно невинен. Я думал, она хитрее, эта малышка.

— Я все-таки очень расстроена, — вздохнула Аннабель.

— Расстроены? Почему?

— Вся мебель уложена. Не захотите же вы, чтобы я уступила этому офицеру свою комнату? А он скоро явится.

— Было бы правильнее отвести ему мою комнату, — спокойно сказал иезуит. — И это вам, несомненно, нужно сегодня сделать. Вместе с тем не забывайте, что сегодня вечером вы обедаете у губернатора, и что он, генерал Джонстон, полковник Александр и капитан Ван-Влит

только и думают, как бы услужить вам. Стоит вам сказать слово, и приказ, навязывающий вам жильца-офицера, будет аннулирован с извинениями. А пока, по-моему, не следует обнаруживать свое дурное настроение. И потом бедный офицер этот, вероятно, устал. Не надо взваливать на него ответственность за проказы этой маленькой язвы Сары Пратт.

Кориолан подал кофе. У садовой решетки позвонили.

— Это он, — сказала Аннабель. — Какая досада!

Негр вернулся, держа листок желтой бумаги. Отец Филипп взял его.

— Это он. Лейтенант Джеймс Рэтледж, 2-го драгунского полка.

— Проси его сюда, —приказала Аннабель негру.

Послышались шаги на песке аллеи, и, сопровождаемые Кориоланом, показались два человека. Один из них был солдат, который нес погребец. Другой был белокурый офицер, так сильно покрасневший сегодня утром на параде под взглядом Аннабель Ли.

— А! — воскликнула, узнав его, молодая женщина.

И улыбнулась.

Глава вторая

Роза так усердствовала над меню обеда, что, начавшись в восемь часов, обед в половине десятого не был еще окончен: сотрапезники не принялись еще за сладкое, суфле из ананасов, которое Кориолан подал на стол. Глаза негра побелели от восхищения и от алчности.

В то же время он поставил на стол две бутылки, которые с осторожностью раскупорил отец д’Экзиль.

Тогда лейтенант Рэтледж, отодвинув немного свое кресло, спросил:

— Не принадлежите ли вы к миссионерам Пикпуса из Парижа?

— Я действительно принадлежу к конгрегации Пикпус, — ответил иезуит. — Как могли вы догадаться об этом?

— Моя бабушка со стороны матери была родом из Сан-Луи и католичка, — сказал лейтенант. — Я — методист, — поспешил он прибавить.

Патер сделал вежливый жест, который можно было перевести так: «сожалею об этом», или: «все мнения достойны уважения».

— В детстве, — продолжал Джеймс Рэтледж, — я часто проводил каникулы у бабушки и там-то я узнал, что иезуиты в Сан-Луи принадлежат по большей части к конгрегации Пикпус. Я даже встречал у бабушки одного из ваших коллег, господина Лестрада.

— Отец Лестрад, действительно, в последнее время был в Лос-Анджелесе. Он должен был переехать оттуда в Чили. Еще стакан Изабеллы, позволите?

— Хорошее вино, — пробормотал офицер, неловко осушив свой стакан.

— На мой вкус, оно слишком пенится и слишком сладкое, — сказал иезуит. — Миссис Ли влюблена в него. Я предпочитаю Катаба, более сухое вино. Вообразите, оно делается из рейнских лоз, пересаженных на берега Огайо. Чудный виноград собирают на холмах Огдена, несколько похуже в Сидар-Сити. Это вино из Огдена. Попробуйте его.

— Вы, как видно, великолепно знаете страну, — сказал молодой человек, глаза которого начали блестеть.

Иезуит улыбнулся.

— 24 июля 1847 года Брайам Юнг прибыл с первыми беглыми мормонами в Соленое Озеро. Я приехал сюда четырьмя годами раньше. В 1843 году я уехал из Сан-Луи, чтобы распространять христианство среди индейцев на пространстве между Скалистыми горами и рекой Гумбольдт. Здесь я встретил полковника Фремона, которому федеративное правительство поручило изыскания для железной дороги между Атлантическим и Великим океанами. Я предоставил в его распоряжение мои скромные познания по измерению высот. Вам, может быть, известно, что в настоящее время существует три проекта для этой железнодорожной линии: дорога Фремона под 42 градусом широты; дорога по 39 градусом, это дорога... Но что это я рассказываю вам!

— Говорите, пожалуйста!

— К

чему! Довольно вам знать, что я служил гидом и переводчиком федеральным офицерам, которые должны были производить эти изыскания; мало есть мест от форта Галах до озера Карсона и Лас-Вегаса, где я мог бы заблудиться. Еще немного Катабы? Нет? Вы решительно предпочитаете Изабеллу?.. Пожалуйста!

— Чем больше я думаю, — произнес Рэтледж, — тем больше мне кажется, что я встречал уже где-то ваше имя.

— Возможно, — отвечал патер, — хотя я стараюсь как можно незаметнее и скромнее заниматься своим делом. Но не всегда это удается. Я, откровенно говоря, очень был не рад приезду мормонов сюда. Но страхи мои оказались неосновательны, потому что вот уже восемь лет, как мне удается оставаться в стороне в их конфликтах с чиновниками федерального правительства. С индейцами — увы — мне менее везло.

— Они преследовали вас?

— По моей собственной вине. У меня было назначение проповедовать Евангелие трем народцам: на севере шошоне и на юге племени ута и павёнтес. У меня были неприятности с Ута. Их вождь, Уакара, четыре года тому назад заочно приговорил меня к смерти. Его преемник, Арапин, подтвердил приговор. Меня двадцать раз извещали об этом. Я попросил своих начальников, чтобы они разъяснили мне линию моего поведения. Ответ их был с точки зрения здравого смысла такой, какой я сам мог себе дать: «Задача ваша далеко еще не окончена у павёнтесов и у шошоне. Кончайте ее. Потом будет видно, вернуться ли вам к индейцам ута». Вот почему, сказав приблизительно все, что мне нужно было сказать павёнтесам, я через две недели уеду из Соленого Озера, с тем чтобы отправиться к шошоне. Пока на берега озера Севье наложен для меня запрет.

— Озеро Севье, — сказал Рэтледж. — Теперь я припоминаю, где я встретил ваше имя. Это было по поводу дела Геннисона.

Глаза иезуита приняли печальное выражение.

— К сожалению, это правда, — сказал он. — Это было со всех точек зрения печальное дело. Я уже сказал вам, что был сотрудником Фремона по изысканиям дороги по 42 градусу. В 1849 году я отдал себя в распоряжение капитана Стансбюри, которому была поручена топография долины большого Соленого озера. Когда капитан Геннисон, которому было поручено изучение дороги по 39 градусу, прибыл в 1853 году в Салт-Лэйк, он немедленно осведомился обо мне. Тогда я был в прекрасных отношениях с индейцами ута, по территории которых проходила эта дорога. Ошибка моя состояла в том, что я верил, будто мне удастся своим влиянием на индейцев принести пользу Геннисону и его маленькому отряду. Был октябрь. Река Севье катила мутные серые воды между бледными ивами, под плакучими ветвями которых бегали с жалобным писком невидимые дрозды и мартыны-рыболовы. Временами слышался внезапный всплеск нырнувшей выдры. Караван медленно продвигался. Никогда, никогда не чувствовал я себя таким обескураженным! К вечеру между и вокруг повозок зажгли огни. Потом залаяли собаки. Подъехали три индейских всадника. Они приехали за мною, чтобы я пришел напутствовать их умирающего вождя.

Несмотря на дурные предчувствия, я поехал с ними. Вы понимаете, что я не мог поступить иначе. Я так и до сих пор не знаю, хотели ли меня спасти индейцы, или они только повиновались воле своего вождя. Когда после трех часов ночной езды мы прибыли на место, вождь их был мертв; труп даже окоченел. Я хотел немедленно уехать и присоединиться к каравану. Но шел проливной дождь, мрак был, хоть глаз выколи. Я остался.

На следующий день рано утром я уехал. То, что я увидел, вернувшись в лагерь, было в десять раз ужаснее описания американских газет. Когда корреспонденты спрашивали меня, я сознательно ослаблял картину. К чему подробное описание таких ужасов? Опрокинутые телеги догорали в это мрачное, дождливое утро. Валялось девять трупов. Я узнал среди них Крейцфельда, ботаника, и Геннисона, хотя омерзительные шакалы наполовину обгрызли им лица. У Геннисона была отрублена и унесена рука и тело пронзено двадцатью стрелами... Индейцы исчезли.