Солнце клана Скорта
Шрифт:
Небо посветлело. И вскоре показался итальянский берег. Было четыре часа утра. Донато неохотно причалил. Помог женщине сойти на берег, перенес мальчика, потом, в последний раз взглянув на нее, счастливо улыбнулся и сказал ей:
— Ciao.
Но этим он хотел сказать гораздо больше. Хотел пожелать ей удачи. Сказать, как приятна была ему эта поездка. Сказать, что она красивая и что ему нравилось ее молчание. Что ее сын славный мальчик. Хотел сказать ей, что ему было бы приятно встретиться с ней еще, что он готов перевозить ее столько, сколько ей потребуется. Но смог произнести только это слово ciao и посмотреть на нее счастливым взглядом, полным надежды. Он был уверен, она поняла, что кроется за этим простым словом, но она только кивнула ему в знак прощания и села в машину, которая уже ожидала ее. Маттео выключил двигатель и подошел к Донато поздороваться,
— Все нормально прошло? — спросил он.
— Да, — пробормотал Донато.
Он взглянул на Маттео, и ему показалось, что он может задать ему вопросы, которые не сообразил задать Раминуччио.
— Кто эти люди? — спросил он.
— Албанские нелегалы.
— Куда они направляются?
— Сначала сюда, потом их на грузовике переправят в Рим. Оттуда они поедут во все концы. В Германию. Во Францию. В Англию.
— И она тоже? — спросил Донато, ему никак не удавалось связать эту женщину, такую молодую, и тайную сеть, о которой сказал Маттео.
— А это выгоднее, чем сигареты, не правда ли? — подмигнул ему Маттео, не ответив на его вопрос. — Они готовы отдать за перевоз последнее. По сути, можно запрашивать сколько хочешь.
Он засмеялся, хлопнул Донато по плечу, попрощался, сел в машину и, скрипя шинами, скрылся из глаз.
Донато остался на берегу один. Медленно, с сознанием своего господства, поднималось солнце. В море появились розовые отблески. Донато достал из кармана пачку купюр и пересчитал их. Два миллиона лир. Два миллиона лир смятыми купюрами. Если к этому добавить долю Раминуччио, долю Маттео и долю организатора этой переправы, то молодая женщина должна была выложить по меньшей мере восемь тысяч лир. Донато стало стыдно. И вдруг он расхохотался. Хищным смехом Рокко Маскалдзоне. Он смеялся как безумный, потому что только в эту минуту осознал, что он отобрал у этой женщины ее последние деньги. Он смеялся и думал: «Я чудовище. Я отобрал два миллиона у нее и ее сына. Два миллиона. И еще улыбался ей, спрашивал, как ее зовут, думал, она ценит, что я везу ее. Я самый жалкий из людей. Ограбить женщину, отобрать у нее последнее и осмелиться после этого еще завести с ней разговор. Я — истинный внук Рокко. Без веры. Без стыда. Я стою не больше других. Я даже хуже. Намного хуже. И вот я разбогател. В моем кармане чужой пот, и я пойду праздновать это в кафе и угощать всех присутствующих. Ее сын смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и я уже представлял себе, как рассказываю ему о звездах и шумах моря. Позор мне и всему клану выродков, который носит мое имя вора».
С этого дня Донато очень изменился. Какая-то пелена легла на его глаза, и она сохранилась до самой его смерти, как сохраняется шрам на лице.
Донато теперь исчезал все чаще и чаще. И отлучки его были все более долгие. Он ушел в одиночество без объяснений и без колебаний. Иногда он виделся со своим кузеном Микеле, сыном Раффаэле, потому что часто ночевал в маленьком сарайчике на trabucco. У Микеле был сын. Эмилио Скорта. Этот мальчик слышал последние слова Донато. Когда Эмилио было восемь лет, Донато посадил его в свою лодку и, как некогда сам он со своим дядей Джузеппе, они отправились в море. Оно было тихое, солнце уже закатывалось в волны, окрашивая их гребешки дивным розовым светом. Мальчик всю дорогу молчал. Он очень любил своего дядю Донато, но расспрашивать его побаивался.
Наконец Донато повернулся к нему и тихо, очень тихо, серьезным тоном сказал:
— У женщин глаза больше, чем звезды.
Малыш согласно кивнул, хотя и не понял дядю. Но он навсегда запомнил эти слова. А Донато просто решил выполнить клятву всех Скорта. В свою очередь, передать свое знание одному из них. Он долго раздумывал. Спрашивал себя, что же он знает, что постиг в жизни. И единственное, что пришло ему на ум, — это ночь, когда он плыл с Альбой и ее сыном. Огромные черные глаза Альбы, в которых он с наслаждением тонул. Да, тогда звезды в сравнении с этими глазами женщины, которая гипнотизировала саму луну, показались ему маленькими.
Это были последние слова, которые он произнес на людях. Больше никто из Скорта его не видел. К их берегу он не причаливал. Он стал точкой, блуждающей между двумя берегами, лодкой, скользящей по волнам в ночи. Он стал перевозчиком и занимался только этим. Он без устали переправлял с албанского берега к берегам Апулии иностранцев, ищущих свою удачу: молодых людей, худых из-за плохого питания, голодными глазами смотрящих на итальянский берег. Молодых людей, руки которых дрожали от желания работать. Они шли на
Разный люд усаживался в его лодку. Это напоминало смену времен года. Он видел в своей лодке жителей несчастных стран. И ему казалось, что он ощущает пульс планеты. Он видел албанцев, иранцев, китайцев, нигерийцев. Все они побывали в его небольшой лодке. Он без конца перевозил их, мотаясь с одного берега на другой. И таможенники его ни разу не поймали. Он скользил по волнам словно корабль-призрак, приказывая своим пассажирам молчать, если вдали слышался шум мотора.
Много женщин побывало в его лодке. Албанки, мечтающие найти место горничной в прибрежных гостиницах или сиделки при стариках в итальянских семьях. Нигерийки, предлагающие себя, стоя на обочине дороги между Фобрии и Бари и прикрываясь от солнца разноцветными зонтиками. Ирландки с изможденными лицами, для которых путешествие только начиналось, потому что их путь лежал дальше, намного дальше, во Францию или в Англию. Донато смотрел на них. Молча. Если среди них попадалась одинокая женщина, он всегда находил способ вернуть ей деньги, когда она сходила на берег. И каждый раз, когда женщина с недоумением вскидывала на него взгляд, тихим голосом благодаря его или даже целуя ему руку, он бормотал: «Ради Альбы», — и крестился. Альба стала его наваждением. Сначала он надумал спрашивать албанцев, которых перевозил, не знают ли они ее, но потом понял, что это впустую. И замолчал. Он совал в руки одиноких женщин пачки купюр, которые сами они отдали ему за несколько часов до того. Ради Альбы. «Ради Альбы», — говорил он, а сам думал: «Ради Альбы, у которой я отобрал все. Ради Альбы, которую я оставил в стране, где, возможно, она стала рабыней». Часто женщины ласково проводили кончиком пальца по его щеке. Как бы благословляя его и прося за него небо. Они делали это деликатно, словно ласкали ребенка, они чувствовали, что этот молчаливый мужчина, этот неразговорчивый перевозчик — просто ребенок, который разговаривает со звездами.
Кончилось тем, что Донато исчез совсем. Вначале Элия не обеспокоился. Друзья-рыбаки видели Донато. Слышали, как он поет, возвращаясь ночью после своих тайных вояжей, он любил петь по ночам. Все это свидетельствовало о том, что Донато где-то поблизости, плавает в море. Просто задерживается. Но прошли недели, потом месяцы, и Элии стало ясно: его брат исчез.
Это исчезновение породило в его сердце живую рану. Многие ночи он молился за своего брата, просил, чтобы он не погиб во время бури. Эта мысль была для него невыносима. В его воображении рисовались картины последних мгновений в пучине волн. Он словно слышал крики отчаяния. Он даже плакал, представляя себе эту ужасную смерть в одиночестве, смерть моряка, который может только молиться перед лицом бездонного моря.
Донато не погиб во время бури. В последний день своей жизни он тихо скользил по воде. Волны слегка ласкали борта его лодки. Солнце светило ярко, отражаясь на поверхности моря, жгло ему лицо. «Странно, что можно сгореть на воде, — думал он. — Я чувствую соль. Повсюду вокруг меня соль. На моих веках. На губах. В горле. Скоро я стану маленьким белым телом, скрюченным на дне моей лодки. Соль сожрет мои соки, мои ткани, но она меня сохранит, как сохраняют рыбу торговцы на своих прилавках. Укусы соли предвещают близкую смерть. Но это смерть медленная, и у меня еще остается время. Пусть оно даст волнам принести меня к моим берегам».
Он смотрел на берег вдали, думая, что еще мог бы легко вернуться туда. Конечно, это потребовало бы усилий, потому что за многие дни без еды он ослаб, но какие-то силы еще были. Хотя, скорее, нет. Скорее, при всем его желании берег окажется недосягаемой полоской земли вдали, и тогда все усилия станут не волей приблизиться к нему, а ужасным кошмаром. Так люди тонут в луже: дело не в глубине, а в том, чтобы найти в себе силы поднять голову над водой… Да, скорее всего он уже ничего больше не сможет сделать. И сейчас он смотрел на хаотичный берег своей страны, который танцевал на горизонте, словно прощаясь с ним.