Солнце клана Скорта
Шрифт:
— Мы были не лучше и не хуже, чем другие, Элия. Но мы старались стать кем-то. Это главное. Всеми своими силами мы старались. Каждое поколение. Что-то построить. Упрочить то, чем владеем. Или увеличить его. Заботиться о своих. Каждый старался делать все как можно лучше. Надо всегда стараться, и все. Но никогда ничего не следует ждать, если остановишь бег. Ты знаешь, что наступает, когда останавливаешь бег? Старость. И ничего другого. Так вот, слушай, Элия, слушай своего старого дядю Фелучче, который совсем ничего не знает, никогда не учился. В работе до пота есть своя польза. Это я тебе говорю. Потому что лучшие минуты жизни — это когда работаешь до пота. Когда бьешься за что-то, когда работаешь день и ночь, словно проклятый, и у тебя нет времени побыть с женой или со своими детьми, когда ты потеешь, создавая то, что хочешь, ты переживаешь самые прекрасные минуты своей жизни. Поверь мне. Для твоей матери, твоих дядей и меня ничто не сравнится с теми годами, когда у нас не было ничего, ни единой монетки
На глазах Раффаэле сверкнули слезы. Воспоминания о братьях и о тех славных годах, когда они жили, все деля поровну, растрогало его, словно ребенка.
— Ты плачешь? — спросил потрясенный его слезами Элия.
— Да, amoro di zio [21] , — ответил Раффаэле, — но это хорошо. Поверь мне. Это хорошо.
Я уже сказала вам, дон Сальваторе, что я в долгу перед своими братьями. В огромном долгу. Я знала, что мне потребуются годы, чтобы выплатить его. Может быть, вся моя жизнь. Меня это не тревожило. Это была как бы моя обязанность. Но я никогда не предполагала, что когда-нибудь не захочу расплачиваться. А ведь я поклялась себе отдать им все. Работать всю жизнь и отдать им все, что накопила. Я поклялась быть только сестрой. Только ею. И я ею была, дон Сальваторе. Была сестрой. Всю жизнь. Мое замужество ничего не изменило. И доказательство тому — что скажут люди, узнав о моей смерти. Они не скажут: «Умерла вдова Мануцио». Никто не знает, кто такая вдова Мануцио. Они скажут: «Умерла сестра Скорта». И все поймут, что это я, Кармела. И я счастлива, что будет так. Я — сестра Скорта. Я всегда была ею. Сестрой моих братьев. Антонио Мануцио дал мне свою фамилию, но я этого не хотела. Нехорошо так говорить, да? Но я никогда не переставала быть Скорта. Антонио просто прошел через мою жизнь.
21
Дословно: «дядина любовь», ласковое обращение к племяннику (ит.).
Я была счастлива только тогда, когда рядом со мной были братья. Три моих брата. Когда мы были вместе, нам все казалось по плечу. Я думала, что так будет всегда. Но я ошиблась. Жизнь продолжалась, и время постепенно изменило все. Оно сделало меня матерью.
У нас у всех есть дети. Клан разросся. Я не заметила, как все стало меняться. Родились мои сыновья. Я стала матерью. И с этого дня превратилась в волчицу. Как все матери. Все, что я делала, предназначалось для них. Все, что я копила, — для них. Я все хранила для Элии и Донато. Волчица, дон Сальваторе. Которая думает только о своих детенышах и кусает всех, кто к ним приближается. У меня был долг, неоплаченный долг. Но теперь то, что я должна была отдать братьям, предстояло отнять у сыновей. Какая мать смогла бы пойти на это? И я поступила так, как поступили бы все матери. Я забыла о долге, я боролась за своих детей. По вашему взгляду я вижу, что вы меня почти прощаете. Так делают матери, и это нормально, скажете вы, все отдавать детям. Но я разорила своих братьев. Это я, дон Сальваторе, я помешала им прожить жизнь так, как они мечтали. Из-за меня они уехали из Америки, где нашли бы свое счастье. Из-за меня они вернулись на эту землю, которая не дает ничего. Об этом долге я не имела права забыть. Даже ради своих детей.
Доменико, Джузеппе и Раффаэле… Я любила их. Я их сестра, дон Сальваторе. Но сестра, которая стала для них только уродливым образом неудачи.
Глава седьмая
ТАРАНТЕЛЛА
Постепенно Кармела перестала заниматься табачной лавкой. Сначала она приходила туда все реже и реже, а потом и вовсе перестала. Ее сменил Элия. Открывал лавку. Закрывал. Вел счета. Целыми днями стоял за прилавком, за которым его мать до него провела свою жизнь. Он томился, как томятся собаки в очень жаркий день, но что ему оставалось еще? Донато категорически отказывался провести в лавке хотя бы один день.
Он согласился участвовать лишь в одном деле: продолжать поездки за контрабандой. Торговля, которая так долго была главным делом семьи, теперь стала тягостью для тех, к кому она перешла. Никто не хотел заниматься ею. Элия решился стать за прилавок лишь потому, что ничего другого ему не представилось. И каждое утро он клял себя, что пригоден только для этого.
В результате такой жизни он стал каким-то странным. Вид у него был отсутствующий, он легко впадал в гнев, мрачно вглядывался в горизонт. Казалось, он целые дни продавал свои сигареты как-то машинально. Однажды Донато, воспользовавшись тем, что в лавке они одни,
— Что с тобой, fra [22] ?
Элия удивленно взглянул на него, пожал плечами и с недовольной гримасой отрезал:
— Ничего.
Элия был убежден, что ничем не выдает своей тревоги, и вопрос брата поразил его. Что такого он сказал, что такого сделал, чем побудил Донато подумать о его тревоге? Ничем. Абсолютно ничем. Он ничего не сказал. Он ничего не сделал необычного. Продавал эти проклятые сигареты. Целыми днями стоял за прилавком. Обслуживал окаянных клиентов. Такая жизнь ужасала его. Он чувствовал себя на грани каких-то потрясений. Как убийца накануне преступления. Но он старался не выказывать своего гнева и этого желания огрызаться, прятать от всех глаза, таиться, и когда брат просто спросил его, глядя прямо ему в лицо: «Что с тобой, fra?», ему показалось, что он разоблачен, что его словно раздели. И это еще увеличило его гнев.
22
Ласковое сокращение от fratello — брат (ит.).
А все дело заключалось в том, что он был влюблен в Марию Карминелла. Девушку из богатой семьи владельца самой лучшей гостиницы в Монтепуччио, которая называлась «Трамонтане». Ее отец, дон Карминелла, был врач. Он делил свое время между медицинской практикой и гостиницей. У Элии кровь вскипала, когда он проходил мимо высокой четырехзвездочной гостиницы. Он проклинал ее огромный бассейн, колышущиеся на ветру портьеры, ресторан с видом на море и его пляж с красными и желтыми шезлонгами. Он проклинал эту роскошь, ибо знал, что именно она — непреодолимая преграда между ним и Марией. Он всего лишь мужлан, и это все знали. И пусть он владеет табачной лавкой, это дела не меняет. Дело не в деньгах, а в породе. Что мог он предложить дочери врача? Вместе с ним обливаться потом летними вечерами, когда в лавке полно народу? Это смешно и заранее обречено на неудачу. Тысячу раз бессонными ночами он приводил себе этот довод. Тысячу раз он приходил к одному и тому же решению: лучше забыть о Марии, чем пережить унижение, которое, как он полагал, неминуемо ждало бы его. И однако… Несмотря на все свои рассуждения, на все свои веские аргументы, забыть дочку врача ему не удавалось.
И наконец однажды он решился, собрался с духом, пошел к старому Гаэтано Карминелла и попросил его встретиться с ним вечером, на что врач вежливо и спокойно ответил, что ему всегда было приятно поговорить с ним и что он будет ждать его на террасе гостиницы… В этот час туристы были уже на пляже. Старый Гаэтано и Элия сидели одни, оба в белых рубашках. Врач сказал, чтобы им подали по бокалу «Кампани», но Элия, слишком поглощенный тем, что и как он должен сказать, к вину не притронулся. Когда они обменялись обычными любезностями и старый Гаэтано уже спрашивал себя, что хочет от него этот человек, почему он молчит, ведь не для того же он пришел сюда, чтобы спросить, как поживают его близкие, Элия наконец решился. Он заранее тысячу раз так и сяк переделывал свою речь, взвешивая каждое слово, обдумывая каждое выражение, но слова, которые он произнес, не имели ничего общего с тем, что он столько раз повторил про себя. Глаза его блестели. У него был вид убийцы, который исповедуется в своем преступлении и который, по мере того как он говорит, все больше и больше чувствует в душе пьянящую сладость признания.
— Дон Гаэтано, — сказал он, — не стану морочить вам голову и сразу перейду к делу. Я беден. У меня есть только эта дьявольская табачная лавка, она скорее мой крест, чем якорь спасения. Я беден. И к бедности добавляется еще наша проклятая торговля. Очень немногие могут понять это. Но вы, дон Гаэтано, вы понимаете. Табачная лавка — мое самое большое несчастье. И больше у меня нет ничего. Когда я шел сюда и смотрел на вашу гостиницу, когда я проходил мимо вашего дома в старой деревне, я говорил себе, что вы проявили большую любезность, согласившись выслушать меня. И все же, дон Гаэтано, все же я прошу руки вашей дочери. Я ее люблю. Я пытался, поверьте мне, урезонить себя. Все доводы, которые вы можете противопоставить моей просьбе, я знаю. Они справедливы. Я много раз повторял их себе сам. Ничего не помогло, дон Гаэтано. Я люблю вашу дочь. И если вы не отдадите ее мне, случится что-то ужасное, что уничтожит нас всех, и Карминелла, и Скорта. Потому что я сумасшедший, дон Гаэтано. Вы понимаете? Я сумасшедший.
Старый доктор был человеком разумным. Он понял, что эти последние слова Элии не угроза, но ясная констатация факта. Элия действительно был сумасшедшим. Женщины могут подтвердить это. И лучше его не провоцировать. Старый доктор с аккуратной седой бородой и голубыми глазами ответил не сразу. Своим молчанием он хотел показать, что размышляет над просьбой Элии, обдумывает его аргументы. Потом спокойным тоном знающего себе цену человека он сказал об уважении, какое питает к семье Скорта, мужественной семье, которая трудом создала себя. Но добавил, что, будучи отцом, он не может не думать об интересах своих близких. И это его единственная забота. Думать о благе своей дочери и своей семьи. Он подумает и даст ответ Элии в самое ближайшее время.