Солнце клана Скорта

Годе Лоран

Но теплый и терпкий запах жареных лавровых листьев надолго останется для них запахом счастья.

Вы понимаете, почему я вчера так разволновалась, когда вдруг поняла, что забыла имя Корни. Если я забываю этого человека, пусть даже на одну секунду, все рушится. Я еще не все рассказала вам, дон Сальваторе. Но не торопите меня. Курите. Курите спокойно.

Когда мы вернулись в Монтепуччио, я заставила братьев поклясться, что мы никогда никому не будем рассказывать о нашем нью-йоркском поражении. Мы рассказали об этом только Раффаэле в тот вечер, когда похоронили Немую, потому что он попросил рассказать о нашем путешествии, и мы не хотели врать ему. Он уже был нашим. Он поклялся вместе с нами. И они все трое сдержали слово. Я хотела, чтобы никто об этом не узнал. Для всех в Монтепуччио мы просто съездили в Нью-Йорк и пожили там какое-то время. Заработали немного денег. А тем, кто спрашивал, почему мы вернулись так быстро, отвечали, что не подобало нам

оставлять здесь нашу мать совсем одну. Ведь мы не могли знать, что она умерла. И этого объяснения хватало. Люди больше не допытывали нас. Я не хотела, чтобы они узнали, что Скорта оказались нежелательны там. Здесь все важно, что о вас говорят, какие истории вам приписывают. Я хотела, чтобы Скорта приписывали Нью-Йорк. Чтобы мы не были больше семьей выродков или нищих. Я знала здешних людей. Они говорили бы о неудаче, которая постигла нас. Они вспоминали бы о темных делах Рокко. И так было бы навечно. Но мы вернулись более богатыми, чем уехали. И только это шло в счет. Я никогда не рассказывала об этом моим сыновьям. Никто из наших детей этого не знает. Я заставила поклясться моих братьев, и они сдержали слово. Нужно было, чтобы все верили в Нью-Йорк. Мы сделали даже больше того. Мы рассказали о городе и о нашей жизни в нем. Подробно. Мы смогли это сделать, потому что нам помог старый Корни. Во время обратного пути он нашел человека, который говорил по-итальянски, и попросил его перевести нам письма, которые он получил от своего брата. Мы слушали эти письма ночи напролет. Я и сейчас еще помню некоторые из них. Брат старого Корни рассказывал о своей жизни, о квартале, где он жил. Он описывал улицы, людей, своих соседей по дому. Корни заставил нас слушать эти письма, но это не стало для нас дополнительным мучением. Он открывал нам ворота в этот город. Мы разгуливали по нему. Мысленно мы уже жили там. Я смогла рассказать своим сыновьям о Нью-Йорке благодаря письмам старого Корни. Джузеппе и Доменико поступили так же. Вот поэтому, дон Сальваторе, я принесла вам как благодарственное приношение билет «Неаполь — Нью-Йорк». Пожалуйста, прикрепите его в нефе. Просто билет в Нью-Йорк. Мне хотелось бы, чтобы он хранился в церкви Монтепуччио. И чтобы свечи горели в память старого Корни. Наша история — выдумка. Но вы ведь понимаете, что она не одна там? Вы это сделаете. Я хочу, чтобы все в Монтепуччио продолжали верить, что мы там были. Когда Анна повзрослеет, вы снимете его и отдадите ей. Она спросит вас о нем. Вы ей расскажете. Но пока я хотела бы, чтобы в глазах Скорта оставался отблеск огромного города из стекла.

Глава шестая

ПОЖИРАТЕЛИ СОЛНЦА

Августовским утром 1946 года в Монтепуччио верхом на осле въехал какой-то мужчина. У него был длинный прямой нос и маленькие черные глазки. Но лицо было не лишено благородства. Он был молод, лет двадцати пяти, возможно, но его худое длинное лицо было сурово, что делало его старше. Долгожители деревни сразу вспомнили о Лучано Маскалдзоне. Незнакомец двигался так же медленно, словно и он шел к своей судьбе. Может быть, это какой-нибудь его потомок? Но приезжий прошел прямо в церковь, и прежде чем разобрать свои мешки, накормить осла или умыться самому, даже прежде чем выпить глоток воды и прилечь, он, к всеобщему изумлению, со всей силой зазвонил в колокола. В Монтепуччио прибыл новый кюре: дон Сальваторе, которого сразу же прозвали Калабрийцем.

В первый же день дон Сальваторе отслужил мессу в присутствии трех старух, которых любопытство подтолкнуло войти в церковь. Им хотелось посмотреть, как будет служить новичок. Они были поражены службой и рассказали в деревне, что молодой человек отслужил мессу с невероятной страстью. Это заинтриговало жителей Монтепуччио. На следующий день пришло на пять человек больше, и так было до первого воскресенья. А в воскресенье церковь оказалась полна. Пришли целыми семьями. Всем хотелось прикинуть, станет ли новый кюре тем человеком, который им подойдет, или же придется уготовить ему такую же судьбу, как судьба его предшественника. Казалось, дон Сальваторе ни капельки не был смущен. Во время мессы он произнес свою проповедь.

— Вы считаете себя христианами, — сказал он, — и пришли искать утешения у нашего Господа, потому что знаете: Он добрый и справедливый во всем, но вы вошли в Его храм с грязными ногами и нечистым дыханием. Я не говорю о ваших душах, они черны, как сепия каракатицы. Вы грешники. Вы родились грешниками, как и все мы, но вам нравится пребывать во грехе, как свинье нравится валяться в грязи. Когда несколько дней назад я вошел в эту церковь, я увидел толстый слой пыли на скамьях. Что же это за деревня, которая позволяет пыли покрывать жилище Господа? Кем вы вообразили себя, что повернулись спиной к нашему Господу? И не говорите мне о вашей бедности. Не говорите, что вы вынуждены дни и ночи трудиться, что работа в полях отнимает все ваше время. Я приехал из мест, где ваши поля выглядели бы райскими садами. Я приехал из мест, где самые бедные из вас казались бы принцами. Нет. Признайтесь, что вы погубили себя. Я знаю ваши крестьянские обычаи. Я догадываюсь, каковы они, глядя на ваши физиономии. Догадываюсь о ваших заклинаниях злых духов. О ваших деревянных идолах. Я знаю о ваших оскорблениях Всевышнего, ваших ритуалах невежд. Признайтесь в этом, куча хлама. Церковь может дать вам свое прощение и сделать из вас тех, кем вы никогда не были — истинными и честными христианами. Церковь может сделать это, потому что она добра к своим адептам, но это должно пройти через меня,

я пришел сюда, чтобы изменить вашу жизнь. Если же вы будете упорствовать в своей низости, если вы будете избегать Церкви и презирать ее служителей, если вы и впредь будете предаваться своим дикарским ритуалам, слушайте, что произойдет тогда, и не сомневайтесь, это свершится: небо покроется тучами и тридцать дней и тридцать ночей летом будет лить дождь. Рыба уйдет из ваших сетей. Оливковые деревья погибнут. Ослицы будут рожать слепых кошек. И вскоре от Монтепуччио не останется ничего. Потому что такова будет воля Бога. Молитесь о Его милосердии. Аминь.

Все находившиеся в церкви были потрясены. Сначала послышался ропот. Тихими голосами выражали свое несогласие. Но мало-помалу снова воцарилась тишина, все вдруг почувствовали, что они заворожены, восхищены. А когда выходили из церкви, уже единодушно вынесли вердикт: «Да, это твердый характер. Не то что тот галантерейщик-миланец».

Дон Сальваторе был принят. Полюбили его торжественность. В нем была суровость земли Юга и недовольный взгляд бесстрашного человека.

Через несколько месяцев после приезда перед доном Сальваторе встало первое серьезное испытание: подготовка к престольному празднику в честь святого Элии. Уже за неделю до этого кюре не спал. Накануне праздника он, нахмурив брови, носился по деревне. Улицы были подготовлены к торжеству. Повесили цветные фонарики и гирлянды. Утром, едва пропел петух, от выстрелов пушки задрожали стены домов. Все было готово. Всеобщее возбуждение возрастало. Дети прыгали от нетерпения. Женщины уже готовили меню праздничных дней. Обливаясь потом в кухнях, они жарили, один за другим, ломти баклажанов для parmigiana [19] . Церковь была разукрашена. Деревянные изваяния святых вынесли, и они предстали перед прихожанами: святой Элия, святой Рокко и святой Микеле. Как требовал обычай, они были увешаны украшениями: золотыми цепочками и медальонами — приношениями, которые поблескивали в свете свечей.

19

Итальянское блюдо из баклажанов, помидоров, крутых яиц и сыра пармезан (ит.).

В одиннадцать часов вечера, когда вся деревня собралась на корсо, благодушно попивая прохладительные напитки или лакомясь мороженым, вдруг послышался дикий крик и появился дон Сальваторе с побелевшими губами, почти в обморочном состоянии. Это был вопль раненого животного.

— Украли медальоны святого Микеле!

Вся деревня сразу онемела. Молчание длилось долго, каждый пытался осмыслить, что им сказал кюре. Медальоны святого Микеле. Украдены. Здесь, у них. В Монтепуччио. Это немыслимо.

А потом внезапно тишина сменилась глухим гневным ропотом, мужчины повскакивали со своих мест. Кто? Кто мог совершить подобное преступление? Кто? Это оскорбление всей деревни. Украсть у святого Микеле! Накануне праздника! Это наведет порчу на всех жителей Монтепуччио. Несколько человек пошли к церкви. Они расспрашивали тех, кто присутствовал на службе. Не заметил ли кто каких-нибудь чужаков? Чего-нибудь необычного? Проверили, не упали ли медальоны на пол, к ногам святого. Нет, ничего. Никто ничего не видел. А дон Сальваторе все продолжал причитать:

— Проклятие! Проклятие! Эта деревня — сборище преступников!

Он решил все отменить. Праздничную процессию. Мессу. Все.

Как и все в деревне, в доме Кармелы были потрясены. К ним пришел поужинать Джузеппе. За столом Элия все время ерзал на своем стуле. Когда мать наконец убрала его тарелку, он вдруг воскликнул:

— Вот это да! Видели бы вы лицо дона Сальваторе!

И он засмеялся каким-то странным смехом, который заставил побледнеть его мать. Она сразу все поняла.

— Это ты? Элия? — спросила она дрожащим голосом.

А Элия расхохотался еще пуще тем безумным смехом, который был хорошо знаком Скорта. Да. Это он. А все же хороша шутка! Какое лицо было у дона Сальваторе! А какая паника во всей деревне!

Кармела сидела бледная. Потом повернулась к брату и тихим голосом, словно она умирает, сказала:

— Я ухожу. Убей его ты.

Она поднялась и вышла, хлопнув дверью. И сразу же пошла к Доменико, все рассказала ему. А Джузеппе дал волю своему гневу. Он подумал о том, что будут говорить в деревне. О том, какой позор ляжет на них всех. Когда он почувствовал, что кровь в нем кипит, он встал и отдубасил племянника так, как никогда ни один дядюшка не лупил. Он до крови разбил ему бровь, расквасил губу. А потом усадил рядом с собой. Его гнев утих, но он не чувствовал ни малейшего облегчения. Сердце сжимала безутешная скорбь. Да, он отлупил его, но ничего не изменилось, все та же безысходность. И тогда, повернувшись к племяннику и глядя на его распухшее лицо, он сказал ему:

— Это был гнев дяди. Теперь оставляю тебя гневу деревни.

Он уже хотел уйти, предоставив племянника его судьбе, но, вспомнив что-то, остановился и спросил:

— Куда ты дел медальоны?

— У меня под подушкой, — ответил Элия, икая.

Джузеппе прошел в спальню сыновей Кармелы, сунул руку под подушку, достал мешочек, в который вор спрятал свои сокровища, и, смертельно огорченный, с поникшей головой и мрачным взглядом направился прямо в церковь. «Пусть праздник святого Элии все же состоится, — думал он. — Пусть святой покарает нас за то, что мы породили такого безбожника, но пусть праздник состоится».