Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]

Киле Пётр

МАНДЕЛЬШТАМ. Конечно, акмеизм. Нельзя предлагать два названия, если мы единомышленники. Что такое адамизм?

ОДИН ИЗ ПОЭТОВ. От Адама!

МАНДЕЛЬШТАМ. Обладать твердым, мужественным взглядом, быть ближе к природе - при чем тут Адам? Это от греков, как и понятие «акме» - цветенье, высший миг.

АХМАТОВА. Он прав.

ГУМИЛЕВ. «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны к мировому ритму...»

ДРУГОЙ ИЗ ПОЭТОВ. К мировому разуму?

ГУМИЛЕВ. «Наш долг, наша воля, наше счастье

и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира и торопить его приближение...»

ТРЕТИЙ ИЗ ПОЭТОВ. Да, будем, как Лермонтов, как говорит Мережковский, поэтами сверхчеловечества.

ГУМИЛЕВ. «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма... Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология остается на своем престоле, но ни низводить ее до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят...»

МАНДЕЛЬШТАМ. Мы не последуем за Данте.

ГУМИЛЕВ. Мы последуем за Шекспиром.

В руках гиперборейцев тоненькая книжечка в коричневато-желтой обложке с черными буквами «Гиперборей».

ХОР Мы длинной вереницей Пойдем за синей птицей...

ЕВГЕНИЙ. Нет, это из другой пьесы...

ХОР (поет с представлением) А мы порою росной За голубою розой В беспечных грезах сна Взовьемся, как весна. Нет, лучше мы проснемся И в яви унесемся Безустали лететь И петь, и петь, и петь! А будет вот как проще - Мы приземлимся в роще. Иль на зеленый луг И встанем тотчас в круг, И в легком, нежном трансе Закружимся мы в танце.

Эмблема кабаре спадает и свивается, как занавес.

В гостиной собираются гости, Ольга Высотская и Алиса Творогова, актрисы Старинного театра, замечают появление Гумилева, который поднимает лицо на деревянный обод люстры, с которого свисают бархатная черная полумаска и длинная женская перчатка; они усаживаются за отдельный столик в зале с затемненной сценой...

АЛИСА. Гумилев. Он не заметил тебя.

ОЛЬГА. Заметил, поэтому и взглянул на мою перчатку, которую меня угораздило забросить на люстру в день, точнее в ночь открытия кабаре в прошлом году, а Евреинов - полумаску... Сапунов одобрил нашу шалость... Боже! Как можно утонуть в Финском заливе, даже если лодка перевернулась? С тех пор я всего боюсь.

АЛИСА. Я-то думаю, не смерть Сапунова, а новая встреча с Гумилевым в Териоках подействовала на тебя так.

ОЛЬГА. Как?

АЛИСА. Сама знаешь.

ОЛЬГА. Я знаю, он влюблен в меня и любит.

АЛИСА. Невероятно. Это скорее, как Дон Жуан в донну Анну, чтобы похвастать своей очередной победой.

ОЛЬГА. Поэт всегда Дон Жуан... В этом его прелесть и соблазн.

АЛИСА. Ты потеряла голову.

ОЛЬГА. Я давно ее потеряла.

АЛИСА. Что ты говоришь?

ОЛЬГА. Ах, что я сказала?

АЛИСА. Ну, на что ты можешь рассчитывать? Он женат. И на ком?

ОЛЬГА. Знаю, на ком. Я их чуть не разлучила.

АЛИСА. Чуть - не считается.

ОЛЬГА. В знак примирения они совершили поездку в Италию.

АЛИСА. Нет, скорее в ожидании рождения сына, что их сблизило, как бывает.

ОЛЬГА. Я знаю лучше, как бывает.

АЛИСА. Что ты хочешь сказать? Он бегал за тобой, пока жена собиралась рожать? Если так, у него нет сердца. Забудь. Он погубит тебя.

ОЛЬГА. Лучше погибнуть от любви, чем из-за ее отсутствия или утраты.

Подходит Гумилев, и Алиса со всевозможными телодвижениями уступает ему свое место.

ГУМИЛЕВ. Как поживает ваша мама?

ОЛЬГА. Вы нарочно спрашиваете о моей маме, чтобы напомнить мне, что вы ей не понравились? То есть не захотели понравиться.

ГУМИЛЕВ. Как же я мог понравиться вашей маме, Ольга Николаевна? Женатых мужчин мамы не жалуют. И это правильно.

ОЛЬГА. О том ли речь, Николай Степанович?

ГУМИЛЕВ. О чем?

ОЛЬГА. Я давно вас не видела. Соскучилась. А вы?

ГУМИЛЕВ. Как же! Как же! Вы и в стихах моих являетесь, и во сне, и в объятиях другой...

ОЛЬГА. Другой? Я вижу, вы-то не скучаете.

ГУМИЛЕВ. Не скучаю, некогда. В журнале «Аполлон» я первая скрипка, и поэт, и критик.

ОЛЬГА. А еще, говорят, вы там принимаете молодых поэтесс...

ГУМИЛЕВ. Да. И даже запираюсь, чтобы дать уроки стихосложения. Это мое любимое занятие. Мне бы читать лекции в университете, да недоучусь никак.

ОЛЬГА. Вы еще и учитесь?

ГУМИЛЕВ. Чему вы удивляетесь? Есть мужчины, которые поздно взрослеют.

ОЛЬГА. Быть взрослее, чем сегодня, вам нельзя.

ГУМИЛЕВ. В самом соку? И вы такая. По этому случаю надо выпить вина.

Уходят в буфет.

Входит тонкая, стройная и очень гибкая в движениях молодая женщина в узкой юбке (шик парижской моды) в сопровождении элегантно одетого господина (Николай Владимирович Недоброво, поэт и критик)..

Два молодых поэта.

ПЕРВЫЙ. Боже! Ахматова красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, как я слышал, хорошо воспитана и приветлива.

ВТОРОЙ. И поет любовь, как Сафо.

На затемненной сцене идут таинственные приготовления к интермедии... Мелькают силуэты сатиров и нимф... Пронин проносится туда и сюда, отдавая последние указания телодвижениями и жестами и даже клавишами пианино...

Затемнение.

На сцене вспыхивает свет с видом моря и неба...На площадь над морем выходит Хор сатиров и нимф...

Рукоплескания и голоса.

ДАМА. Ах, что ж это будет?

ДРУГАЯ ДАМА. А фавн похож на неутомимого художественного руководителя кабаре Бориса Пронина.