Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]

Киле Пётр

СУДЕЙКИН. А Сапунов взял и утонул. И меня точно коснулась смерть.

ГЛЕБОВА. Нас всех коснулась его смерть. Из нашего круга молодых и веселых первая смерть.

СУДЕЙКИН. Вина хочешь? Идем. Я выпью.

Два молодых человека из Хора в полупрозрачных блузах, вошедших в моду, может быть, благодаря Андрею Белому.

СЕРГЕЙ. Мы разыгрываем то, что с нами происходит. Наша жизнь - театр вседневный и всенощный!

ЕВГЕНИЙ. А что с нами происходит?

СЕРГЕЙ.

Всякие чудеса. Я, к примеру, влюблен.

ЕВГЕНИЙ. Эка новость! Ты влюбился, я думаю, еще до того, как родился.

СЕРГЕЙ. Еще бы! Любовь взлелеяла мою жизнь. Я и появился на свет влюбленный по уши.

Показываются девушки в легких летних современных платьях.

ЕВГЕНИЙ. А в кого ты влюблен? В Лику? В Тату? Неужели в Лару?

СЕРГЕЙ. Это секрет.

ЕВГЕНИЙ. Для друзей секретов нет.

СЕРГЕЙ. Это секрет для меня самого.

ЕВГЕНИЙ. Значит, ты сам себе не друг.

СЕРГЕЙ. А если ты мне друг, помог бы мне разгадать тайну моей любви.

ЕВГЕНИЙ. Легко.

СЕРГЕЙ (пугается). Неужели?!

ЕВГЕНИЙ. Пари?

Девушки подходят к ним.

ЛАРА. Пари?

В гостиную входит высокого роста гусар с юным лицом. Это Всеволод Гаврилович Князев, поэт, автор гимна "Бродячей собаки"... К гусару подходит мужчина, хромой и учтивый, с подведенными глазами в ореоле длинных ресниц, он не Пьеро и не Арлекин, а скорее сатир или фавн, прикинувшийся поэтом. Это Михаил Алексеевич Кузмин. Ему под сорок, но выглядит моложе своих лет.

КУЗМИН. Милый друг, рад тебя видеть. Ты меня спас от смертной скуки. Не терплю я женщин, ты знаешь, в особенности, красивых и развратных... А здесь-то иных и нет. Я понимаю древних греков. Не знаю, как с мальчиками, но красота юности - сама любовь и идеал ее.

КНЯЗЕВ. Это как любовь отца к сыну, в котором он видит свое рождение в красоте? Это я понимаю, Михаил Алексеевич, и меня трогает ваше отношение ко мне. Но, кажется, вокруг во всем этом видят что-то темное.

КУЗМИН. Эрос - это отнюдь не радость, это темное, откуда рождается свет и все живое. Тебя спрашивал хунд-рук. Не сказал зачем, но что-то затевает уж точно.

Хор носится по залам, не без споров и шуток, девушки обращают внимание на молодых поэтов, которые называют себя гиперборейцами...

ЛИКА. Кто такие?

СЕРГЕЙ. Слыхал, они называют себя гипербореями.

ТАТА. Это что за народ?

ЛАРА. О, это вечно юный народ! Живет далеко на севере. Ну, это для греков - далеко на севере. А для нас - где-то здесь поблизости, в пределах Северной Пальмиры. Вот этот народ объявился в «Бродячей собаке»...

ЕВГЕНИЙ. Ну, конечно, на собачьих упряжках примчались! Идем к ним.

Большая

комната с камином и с круглым столом, над которым люстра с деревянным обручем; с них свисают белая женская перчатка и черная бархатная полумаска. Вдоль стен сплошные диваны. За столом тринадцать стульев. Молодые люди, в некоторых из них, кроме Гумилева, Мандельштама, Князева, мы узнаем Сергея Городецкого, Владимира Пяста, Михаила Лозинского, Алексея Толстого и др., и две дамы - Анна Ахматова и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева. Все очень молоды, до удивления.

ЕВГЕНИЙ. Ба! Знакомые мордашки!

ЛАРА. Тсс! Если мы бродячие псы и псиши, это поэты, народ гордый и вспыльчивый. Чуть что - бросают перчатку, дают пощечину, да столь звонкую, что даже голос Шаляпина пропал было под сводами Мариинского театра...

СЕРГЕЙ. Это же Гумилев, конквистатор и путешественник.

ЛАРА. Он самый. Ему-то влепил пощечину Максимилиан Волошин, силач, счастливый его соперник...

ЕВГЕНИЙ. Старая история. На дуэли кто-то из них потерял калошу...

ЛАРА. Зато никто ни жизни, ни чести. Оба поэта проявили львиное бесстрашие.

ЕВГЕНИЙ. Гумилев теперь синдик Цеха поэтов. Они-то создали издательство «Гиперборей».

СЕРГЕЙ. Ах, вот откуда эти гипербореи! Надо свести с ними знакомство, тем более что среди них есть хорошенькие женщины.

ЕВГЕНИЙ. Хорошенькие женщины. Красавицы, каких свет не видывал. А смуглая - настоящая гречанка.

ЛАРА. Анна Ахматова.

СЕРГЕЙ. Это она? О, боги!

ЕВГЕНИЙ. Ну, она совсем молода.

СЕРГЕЙ. Однако грустна и серьезна среди всеобщего веселья.

ЛАРА. Любовь у нее смешана с мыслью о смерти.

ЕВГЕНИЙ. Тсс!

Гумилев за круглым столом ведет себя, как на заседании Цеха поэтов, важно и чинно, что вызывает смех и шутки его товарищей, но он невозмутим, также невозмутимо шепелявит и картавит, с крупным мясистым носом, с косым взглядом становясь иногда положительно уродлив...

ЛИКА. Крошка Цахес. Только фея вытянула его в росте и одарила, вместо чудесных волос, прекрасными руками...

ТАТА. И очаровательной улыбкой!

ЛАРА. В самом деле, стоит ему улыбнуться, он становится положительно хорош.

ЕВГЕНИЙ. И все же в нем есть что-то деланное. Автомат.

СЕРГЕЙ. Гумилев столь тонок и высок, что приходится ему держаться прямо, чтобы не сложиться попалам или колесом, поскольку он необыкновенно гибок, как лоза, как бамбук.

Гумилев так себя и ведет: взрослый человек с тайной детства.

ГУМИЛЕВ. «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает... На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли... или адамизм...»