Солнце на моих ногах
Шрифт:
– Алло?
– Мне опять механические мужики приснились. В этот раз я их таскала как чемоданы, у них на ушах была черная кожаная ручка. Странно, они были совсем легкие, как яичные скорлупки. А ты что об этом думаешь? Ты же у нас такой спец по психологии.
– Понятия не имею. Оставь меня в покое.
– Чем ты занята? Я пыталась до тебя дозвониться весь день. На меня что-то опять хандра накатила, бедняжка моя… Жуть.
Маленькая делает вдох, выдох и, наконец, произносит:
– Я себе босоножки купила.
Большую охватывает приступ неудержимого, словно икота, смеха, который длится несколько секунд.
– Ты? Шопинг? С ума сошла?
Мотнув головой, Маленькая
– Они почти такие же, как Мама носила в том году. Помнишь? Золотые.
Молчание на другом конце провода.
Потом гудки.
Сны Большой начались в детском доме. Чаще всего ей снилось, что она убивает мать кучей разных способов. Еще и сегодня Маленькая задается вопросом, не перепутались ли в голове сестры эти кошмары с реальностью, не убеждена ли она, что и в самом деле ее убила, а истории с аневризмой никогда не было. Но Маленькая тоже фальсифицирует свои воспоминания, приукрашивает прошлое, облекая его метрами сладкого теста и платьями в горошек. Как бы там ни было, Большая стала притворяться. Притворяться, что родилась 14 мая, хотя всем было известно, что она ноябрьская. Притворялась, будто воспоминания хороши только для депрессивных хроников вроде Маленькой.
Большая-то вполне счастлива. По ней дурдом плачет, но, скажем, она счастлива. Маленькая ей не завидует. Да и кто позавидовал бы девице, которая возится с трупами, избегает солнца и живет в грязи? Кто позавидовал бы ее ночам, которые она проводит в вопящих грузовиках рядом с мертвецами?
Напрасно притворяться, прошлое не дремлет, хоть в той коробке, хоть в другой.
По телевизору говорят, что рыбка-клоун и актиния живут в симбиозе. Она лезет под кровать и достает словарь.
Симбиоз: Долговременная и взаимовыгодная ассоциация между живыми организмами.
Она пожимает плечами и сразу же засыпает.
Около полудня ее будит завывание, долгий пронзительный вопль; еще один автомобилист слишком поздно затормозил на красный свет… Она встает, любуется босоножками, которые спят под окном, сверкая в лучах солнца, как два больших золотых слитка.
– Так и есть, мне повезло!
Быть может, батарейка заработала наконец?
Стоя перед зеркалом в пижаме и золоченых босоножках, она решает, что у нее дурацкий вид. Сбрасывает пижаму.
Остается нагишом, в одних только босоножках, и тут до нее доходит, что они совершенно в тон к ее волосам: два солнечных пятна на оконечностях ее тела, соединенные посредине стеблем бледной плоти: она похожа на жезл мажоретки.
До ее ушей доносится музыка фанфар.
– Алло?
– Здравствуйте, мадемуазель, «Вадеретро Продюксьон». С вами говорит ассистентка Мюриель Блок, мы хотели бы задать вам несколько вопросов о…
– Меня это не интересует, большое спасибо, но меня это не интересует.
– Погодите, вы не понимаете, мы снимаем фильм о…
Она идет в кино, посмотреть ретроспективу под названием «Странно».
Над кинозалом беспрестанно с грохотом проносится поезд метро, но фильм ее увлекает: это история Мэй, одноглазой девушки, которая решает разрезать людей на куски, чтобы создать себе из них совершенного дружка.
Большой бы это понравилось!
Когда она выныривает на поверхность, над городом, словно мост, повисает радуга, струится многоцветным потоком по стенкам ее стеклянной коробки. Это атмосферное явление напомнило ей собственные шкафы; можно поверить хотя бы на этот раз, что в мире царит порядок. Повинуясь порыву, она заходит в парикмахерскую.
– Я бы хотела, чтобы мои волосы и в самом деле были в тон к босоножкам. Думаете, это возможно?
Парикмахер улыбается ей:
– Все возможно, мисс.
Он красив, но его глаза пусты, как окна, выходящие на большую глухую стену.
Она садится в переполненном кафе: снова начался дождь и радуга исчезла. Какая удача, что ее столик свободен! Официантка против всякого ожидания сразу же подходит.
– О ваши волосы, как красиво! Будто вы вернули себе цвет вашего детства.
«Бэби-Златовласка».
Маленькая наблюдает толпу, сидящую на стульях: некоторые держат свернутые лозунги возле ног, у других на пальто-самоклейки с надписями. Она сощуривается, чтобы разобрать, что там написано, но безуспешно; однако вскоре снаружи ей отвечают:
На площади, лишенной всякого движения, проходит манифестация по поводу срока выхода на пенсию. За столиком справа говорят, что тут больше полицейских, чем учителей, и похоже, что такое решение вопроса им не нравится. Но ей без разницы, ей неприятны и те и другие.
Учителя всегда казались ей марионетками, которые жестикулировали на слишком больших возвышениях, но в противоположность старшей ход уроков она не нарушала. Она была чем-то совершенно незаметным, веществом без цвета, вкуса и запаха, лужицей Н2О на задних рядах класса, только еще тише, без всяких всплесков; посредственная ученица, которая ничего не понимала, и вместо того чтобы слушать, смотрела в окно с таким видом, будто ждет почтового голубя. Читать ей удалось научиться за три года вместо одного. Со счетом было еще хуже. Однако позже она стала ценить слова, быть может, из-за «Алисы в Стране чудес». Но цифры – никогда.
Большая в школе – совсем другое дело. В начальных классах она прогуливала уроки, чтобы бегать за животными; порой исчезала на много часов, переполошив весь персонал детского дома. А однажды, когда ей было, наверное, лет девять, ее нашли на автостоянке в трех километрах оттуда. Она сидела с раздавленным воробьем на коленях и говорила с ним, как с живой птицей, гладя по перьям и засохшим зловонным внутренностям, в которых копошились личинки. Большая всегда любила болтать с животными, но после «вонючей комнаты» говорила только с трупами, наверняка привыкнув к тому, что ей не отвечают… В коллеже она из кожи вон лезла, чтобы курить травку с старшеклассниками, вплоть до того, что порезала одного из них канцелярским резаком по непонятной причине. В лицее ее отдали на воспитание к монашкам. Когда те спрашивали, чем она занималась, прогуливая уроки, Большая всегда отвечала: «Ходила грешить». Сестры, не видя написания слова, думали о рыбалке, хотя она имела в виду скорее перепихон [10] . И успокоилась только в школе медсестер – в этом чудесном месте, где говорили о взятии крови на анализ и о специальных сосудах из нержавейки…
10
Во французском «рыбачить» (p^echer) и «грешить» (p'echer) произносятся одинаково.