Солнце на моих ногах
Шрифт:
– Лучше?
Она медленно выпрямляется на стуле, подносит руку к своей щеке, горячей от шлепков, которыми ее пытались привести в чувство. У Тыквоголового обеспокоенный вид. Вилар плохо закрыл кран, из него тоненькой струйкой сочится вода; Маленькая, качаясь, встает, поворачивает ручку с синей пупочкой, плотно закрывает. Ее взгляд теряется в сточном отверстии мойки. Вилка. Штопор. Шумовка. Консервный нож.
– Так Марго умерла?
– Да, мадемуазель. Марго умерла.
Марго умерла.
Они заставляют ее одеться. Она натягивает маечку с пальмами, джинсы, золотые босоножки. Погода прекрасная. Жарко. В машине пахнет кофе и индийской едой, салон наполняет блаженное молчание.
Пришлось пожертвовать одной, чтобы другая жила…
Она еще не совсем понимает эту мысль.
В маленьком кабинете большого комиссариата Тыквоголовый допрашивает ее в присутствии психолога – красивой женщины с едва распустившимися формами, которая поминутно улыбается, но не совсем похоже.
Маленькая бормочет:
– Я не знаю.
А сама думает: «оставьте меня в покое…»
– Мадемуазель Ферран… Ваша сестра хорошо себя чувствовала в последнее время? Вы заметили что-нибудь ненормальное? Что угодно… хотя бы какую-нибудь мелочь.
– Я хотела бы вам помочь, но мне нечего сказать. Я не знаю, кто это. Моя сестра… Я не знаю, кто это, я ее совсем не знала.
Взгляд Маленькой погружается в черную реку с отблесками фонарей, которые временами брызжут оттуда через окна. Хотя они закрыты, ей кажется, что она различает запах Сены, кучу молекул, составляющей рыболовный крючок, труп и консервную банку. Медленно спускается ночь, синеватая и театральная.
– Предположение о самоубийстве вам кажется правдоподобным?
Вопрос звучит нелепо, как диалог из сновидения. На выдохе она еле слышно спрашивает:
– Как это?
– Она наглоталась таблеток. Приличная доза анальгетиков, барбитуратов и прочей дряни в том же духе… Ей было нетрудно это достать.
Что-то в ней вдруг хочет смеяться, горловым, грязноватым смехом, который идет из живота.
– Достать себе… Вы хотите сказать, на ее работе?
– Хм, нет. Скорее в подозрительных кругах, где она ошивалась, среди всякой гопоты.
Маленькая спотыкается о слово «гопота». Не знает, что оно значит, но не осмеливается спросить; оно напоминает ей погоню гиены за антилопой, красивой антилопой.
– Мы знаем, что с вами произошло, с вами обеими… У вас ведь наверняка есть какие-нибудь соображения?
Она хотела бы объяснить им, узнать о службе Большой, правду о серийных убийствах и неоказании помощи, узнать, виновны ли они еще в чем-нибудь, помимо аневризмы, о которой умалчивают. Но она ничего не говорит и смотрит вокруг, словно чтобы отвлечься. Помещение пересекают глубокие трещины, можно подумать, что здание вот-вот обрушится.
– У государства денег не хватает?
Тыквоголовый улыбается ее странному замечанию. Улыбка вполне искренняя, но чуточку горьковатая.
– Вообще-то стены не являются нашим приоритетом, мадемуазель.
– К чему все эти вопросы? Ну… если она покончила с собой?
– Мы всего лишь пытаемся понять, что произошло, и ничего более.
Она поразмыслила секунду.
– Моя сестра ненавидела жизнь. Я хочу сказать… не знаю… Человечество.
– Хм. А вы, мадемуазель? Тоже ненавидите жизнь?
Она опускает глаза.
– Нет. Только свою.
Смех прошел. Наступило молчание. Полицейский что-то царапает в блокноте ручкой, которая не очень хорошо пишет. Он чертыхается и трясет ее, черкает по подошве своих кедов, вновь начинает на бумаге, затем расслабляется, его лицо словно расползается, разжижается – лопнувшая, сочная тыква. У Маленькой увлажняются руки, ледяная волна струится по ее спине под слишком короткой майкой. Она чувствует, как холодный пот каплями выступает под ее челкой, которая кажется ей тяжелой, густой и тяжелой. Стройная психологиня возвращается к своей задаче, сглатывая между частями предложений.
– Это не все… Есть еще кое-что.
Маленькая ждет. Она отлично видит по их лицам, что это «кое-что» наверняка что-то чудовищное, но ждет – там, где они остановились.
– Ваша сестра была беременна.
Взгляд молодой женщины бьет ее со всего маху, но вскоре фьюить, и он разжижается в свой черед. Сквозь широкие трещины проникают бурые водоросли, ползут по стенам, растительная Сена вздымается морскими волнами, приливает к окнам, просачивается между створок с шелушащейся краской – и створки напоминают ту тварь из ее сна, гоминиду с когтями – и тогда против своей воли она думает: «Предчувствие», и против своей воли говорит:
– Это размножается…
– Так вы знали? Мадемуазель! Вы были в курсе?
Водоросли скользят, запутываются в ее волосах, сплетаются, охватывают ее затылок, словно меховой воротник. В мерцающей тени она трясет головой, пытаясь сказать «нет», но ее золотая шевелюра разбрасывает споры по всему комиссариату. Тыквоголовый двигает губами.
– Беременность была всего восемь недель. Еще оставалось время, но, очевидно, она пыталась избавиться от нее самостоятельно. Надо ждать заключения судебного медика, хотя возможно, что передозировка была непреднамеренной.
– Непреднамеренной?
– Из-за боли.
– О.
– В общем, честно говоря, что бы там ни сказал судебный медик, мы никогда не узнаем наверняка. Самоубийство или несчастный случай – придется с этим жить.
Жить с. Жить без.
– Мадемуазель Ферран… Простите, но нас это все же беспокоит. Почему она не обратилась в больницу, как все?
Марго, в больницу? Она хотела бы передать словами безумие сестры – эти «кусочки меня», коробочка, коросты и, конечно, зародыш – но что они поймут? Это же очевидно: ничегошеньки. Однако, как и Большая до нее, Маленькая представляет себе банку с формалином, стоящую на каминной полке, как те, что выставлены в музее Ветеринарной школы, телята-мутанты на эмбриональной стадии. Стол разжижается, за ним стулья, шкафы, картотеки, лампы, телефон, посмотрите сквозь меня, я вижу сквозь вас, они еще говорят, но их голоса образуют лишь еле слышную мешанину, комиссариат превращается в искореженный Вавилон, через который течет Стикс и расплавленная Этна, она слышит, как просит открыть окно, вскоре плеск, плеск реки, замутненной уличным движением, плеск, прелестный плеск, я жирафа на краю оазиса, тень банановых деревьев с огромными изумрудными листьями и еще сикоморы в глубине саванны, я раздвигаю свои длинные конечности, чтобы лакать из реки, и эта вода такая прохладная… такая сладкая…