Солнце на моих ногах
Шрифт:
– Вы не знаете, кто мог быть отцом? Чтобы сообщить ему?
…вода, прозрачная вода и солнце, все это солнце, настоящий световой колодец! Актинии распускаются в пустыне, она говорит: «Нет, нет, нет», – и чрезмерный прилив крови к мозгу вызывает обморок.
– Не важно, – вздыхают сикоморы. – Может, оно и к лучшему.
Они отпустили ее наконец.
Легкий ветерок рассказывает о себе в деревьях, Тинг-а-линг-а-линг, Тинг-а-линг-а-линг, похоже на песенку. Официантка приносит ей кофе, на ней уже нет эластичных колготок, 22 градуса – погода, как два лебедя, плывущих по озеру.
И ветер стих.
– Здравствуйте,
Официанты больше не меняются, словно кто-то перестал щелкать пультом. В сущности, хорошо быть такой предсказуемой: она рада, что к ней относятся, как к завсегдатаю.
– Все в порядке. Прекрасно. Спасибо.
– Отлично выглядите! Хорошо провели выходные?
– В некотором роде…
– Слушайте, можно я буду с вами на «ты»? Я тебя так часто вижу… Ты, наверное, ровесница моей дочери. Ее зовут Эмма. Она работает агентом по недвижимости, покупка, продажа, дело идет очень хорошо.
Официантка ждет чего-нибудь в ответ, но Маленькая пока не готова. Та незлобиво улыбается ей, по-настоящему, потом отходит.
Маленькая высыпает сахар в чашку из пакетика, мешает ложечкой черную жидкость: она никогда больше не будет варить кофе для Большой. Покончено с гнусными работами под пистолетом. Покончено с неоказанием помощи в опасности.
Она наконец одна.
От частной свалки вскоре ничего не останется; как можно скорее. Надо всего лишь позвонить в городскую службу, чтобы вывезли всю сломанную мебель, которая годами там накапливалась, громоздилась, словно взорванные безумцем небоскребы. Затем она вымоет все от пола до потолка, каждую стену, каждую плитку, каждую щель этого мирка. А потом на деньги от продажи – жизнь с белого листа. Все изменить. Начать заново. Начать.
Единственный багаж в моем сердце – Мама, запах миндального крема, золотые босоножки, солнце, прыгающее по клеенке с зелеными яблоками «гренни смит».
Маленькая машет рукой, подзывая официантку.
– Ваша дочь, Эмма… Вы не дадите мне ее телефон? У меня есть квартира на продажу.
Быть одной хорошо – но она не совсем одна.
Она ожидала найти миниатюрную Марго копытами кверху, окоченелую, как стружка среди опилок. Но крыса вполне жива, сучит лапами от голода и грызет поилку с водой, подвешенную к прутьям клетки.
Она не желает ей смерти. Она никому никогда не желала смерти.
(тс-с)
Для этой Марго было бы довольно просто исчезновения. Никаких объявлений, никаких расследований, никаких номеров телефона на зеленой бумажке.
Фюить миниатюра.
А пока она просовывает ей несколько зернышек с множеством предосторожностей.
Сбегает через восемь этажей с огромным, раздувшимся рюкзаком на спине; все его карманы набиты, ремешки выпущены до отказа. Никогда бы не подумала, что распределенные таким образом чистящие средства – это такая тяжесть.
Она ждет на четвертом переходе круглой площади. Перед ее глазами проплывает радуга из листового железа, перемешанные цвета едут к разверстой могиле, из темно-синего внедорожника, стоящего на второй линии перед кафе, вырывается агрессивный американский рэп. Загорается зеленый свет, она ступает на полосы перехода и тут замечает свой подъезжающий автобус. Она поспешно залезает в него, цепляется за пиджак пожилого мужчины в тирольской шляпе, бормочет извинения, пожилой мужчина сердито ворчит: «Ох уж эта нынешняя молодежь…» и так далее, предназначенное ей. Молодежь – это что-то новенькое.
Автобус трогается, поворачивает и вливается в поток автомобилей. Подчиняясь распоряжению синтетического голоса, для удобства всех пассажиров, она продвигается назад. На заднем сиденье два подростка целуются взасос, превращенные солнцем в двойную китайскую тень. «Молодежь». Она думает о Вьолет Воль, о Малоруком и еще о парне-зебре, серые глаза, взъерошенные волосы, который назвал ее красивой – молодой & красивой, как в журналах, которые она читала в детском доме, когда Большая оттуда ушла. Так что она любуется этими подростками, которым приспичило, этими потенциальными человеческими существами, у которых нет других дел, кроме как еще расти. Что касается ее собственного удела, то у нее нет никаких иллюзий, она свое место знает; зебры не те животные, которых держат в невротическом зверинце.
Подростки замечают, что она наблюдает за ними, и недовольно отстраняются друг от друга. Она отводит глаза.
Ей не хочется ехать к своей сестре, нет желания играть свою роль, не в этот раз. Будь она богата, она наняла бы кого-нибудь, чтобы изображать «Маленькую» вместо себя.
Квартира Большой – это темная зловонная клоака, логовище-лупанарий с разбуженными кошмарами. Грязь, грязь, сплошная грязь! И повсюду нагромождение всякой дряни, только душевнобольной антиквар мог бы жить здесь, вот что я об этом думаю, свихнувшийся старьевщик, потерявший хороший вкус, как другие теряют зрение: расплавленные, сожженные пластиковые контейнеры для холодильника, наваленные кучами разноцветные осколки фаянса, тут бывшая тарелка, там бывший чайник, сям блюдо для пирога, книги по медицине, исчерканные и изрезанные газеты прошлых веков, прожженная сигаретами парусиновая панамка с логотипом «Рикара», безголовый пузатый будда, дверца от машины, огарки свечей, оплывших прямо на журнальный столик – как привести все это в порядок, невозможно, коллекция разжеванной жвачки на колпаке камина, в котором словно сжигали останки черного, черного и пыльного мира, в топке окурки, испачканные ярко-розовой помадой, хотя Большая не курила и не пользовалась ярко-розовой помадой, что за дурацкая мысль, обод колеса от «Мерседеса», сплющенные картонные коробки, конечно же, Робокот, рядом с ним куриный скелет совершенно непристойного вида, весь заросший пушистой бледно-зеленой плесенью… Она заканчивает опись гнусной заветной коробочкой, повязывает шейный платок вокруг лица, надевает резиновые перчатки и срывает пододеяльник со стеганого одеяла.
Обнажается матрас, коричневатые следы крови обрисовывают силуэт ребенка, который никогда не родится. В этой постели мужчины умирали ради фальшивки, так и не сумев кончить… И меня тошнит, когда я думаю о том, кому это удалось. Свет едва проникает сквозь стекла, загаженные так, что стали непрозрачными. Она отцепляет выцветшие из-за света шторы и опрыскивает все четыре окна голубой жидкостью из распылителя. Вскоре под ее тряпкой мало-помалу появляется внешняя жизнь. За оконными рамами начинают двигаться люди в разноцветной одежде, желтой, красной, зеленой, цветастой, полосатой, со вспышками золота и серебра, и ей впервые кажется, что стеклянная коробка – с другой стороны.
Оказывается, Большая живет в оживленном квартале.
Жила.
Всеми возможными тряпками чистить, драить, дезинфицировать. Но она напрасно трет, ничто не стирается – ни одиночество, ни стыд, ни это проклятое время, которое никуда не уходит, и все эти актинии, которые никак не хотят распускаться, когда в них нуждаются, глупые растения, прячущиеся в животе, бесполезные и неблагодарные – она бы так хотела сказать, надо это сказать, пока возможно, сказать Маме «Я тебя люблю», Большой «Я тебя ненавижу», молодому человеку «Я существую», но она никогда ничего не говорила, никогда ничего не делала, никогда ничего не могла, я вечная бетонная тумба на дне озера с привязанным к ней трупом девочки.