Солнце на стене
Шрифт:
Не обнаружив пепельницы, Сашка сразу же приспособил для этой цели древнюю пиалу, которую я привез из Каракумов. Эта пиала напоминала мне о месяце зноя, пота и соли. Ни одной тучи на небе, ни капли дождя. Правда, была одна песчаная буря. Она настигла нас в равнине Копетдага. Мы обвязали головы рубахами и залезли под грузовик. Когда я вспоминаю тот день, у меня такое ощущение, будто на зубах снова скрипит песок, и хочется крепко зажмурить глаза. А эта убийственная жара у солончаковой впадины Унгуз? Непрерывный гул в голове, будто там запустили электрический мотор, и распухший белый язык…
Шуруп не питал никакого почтения к древним реликвиям. И чаша, извлеченная из глубин веков, стала кладбищем окурков.
— Из нее жрали водку людоеды, а теперь пусть послужит цивилизованному человеку, — заявил Сашка.
Шуруп всех наших далеких предков считал людоедами. Я не стал доказывать «цивилизованному» человеку, что людоеды не имеют никакого отношения к этой находке.
Сашка не горевал, что не поступил в институт. Он просто не успел подготовиться. На будущий год велели снова приезжать. Ребята, с которыми он сдавал, советуют поступать на актерский факультет. Туда он запросто пройдет. У него все данные. А режиссерский — это кот в мешке. Никто не знает, получится из тебя режиссер или нет. Скорее бы фильм выходил, в котором Сашка снимался. Режиссер даже вырезал один кусок, где Сашка заснят, потому что он слишком яркая фигура и забивает главного героя. И Сашка небрежно назвал по имени известного киноартиста.
И чтобы меня окончательно убить, привел изречение Бернарда Шоу:
— Единственный путь, ведущий к знанию, — это деятельность… Так-то, старик!
Он привез из Москвы кипу толстых книг про кино и теперь с увлечением читал. Даже вопросов стал меньше задавать. Иногда подходил к зеркалу, пристально вглядывался в свое лицо, потом начинал корчить рожи и хохотать ни с того ни с сего.
Сашка сидел за столом спиной ко мне и строчил письмо. Он не любил писать письма, это было для него сущее мучение. А вот стихи сочинял. И довольно быстро. У него в чемодане хранится толстый голубой блокнот, заполненный стихами. Свои стихи Сашка не читает вслух никому и не показывает. Меня однажды разобрало любопытство, и я потихоньку взял этот голубой блокнот и прочел все стихи. Сашка писал про наш город, про своего деда, про девушку с толстой, как корабельный канат, косой. И еще про дождь, снег, солнце. Стихи были довольно складные, с настроением. Напрасно Сашка стесняется их читать знакомым. В кафе поэтов я слушал стихи куда слабее. И юнцы, которые гордо называли себя поэтами, читали с апломбом и очень удивлялись, когда после выступления не было аплодисментов.
Письмо Сашка пишет старательно, он весь поглощен этим делом. Лоб наморщен, голубые глаза иногда отрываются от листа бумаги и поднимаются к потолку. А самопишущая ручка прячется в Сашкины русые кудри.
— Если письмо деду, — говорю я, — передай от меня привет.
Дед у Сашки симпатичный. Ему давно за семьдесят, а рассуждает на разные темы как молодой, современный человек. И спорщик заядлый. С Сашкиным дедом не соскучишься.
— Помолчи, старик, — говорит Сашка.
Я беру книжку и ложусь на койку, а ноги пристраиваю на стуле. Книжка называется «Ни дня без строчки».
— Послушай, старик, — говорит Сашка, — а что, если я все брошу и уеду в Москву?
— Мне скучно будет, — отвечаю я.
— Старик, я серьезно.
Уж к кому это словечко «старик» привяжется, тот каркает его без передышки. И вот беда — прилипает не только к дуракам, но и к умным. Одно время Кащеев щеголял им. А теперь вот выслушивай от Сашки.
— А что ты будешь делать в столице, старик? — спрашиваю я.
Сашка подозрительно смотрит на меня, потом старательно лижет край конверта.
— Надоело мне тут, старик, — говорит он.
— А как ты насчет Парижа, старик?
— Старик, при чем Париж?
— Старик, — говорю я, — при чем тут старик?
— Какой старик?
— Если ты еще раз назовешь меня стариком, — говорю я, — трахну этой пиалой по голове!
— Знаешь ли, старик…
Я с самым решительным видом поднимаюсь с койки и беру пиалу. Он смотрит на меня своими лучезарными глазами и прикрывает ладонью конверт.
— Чего ты взбеленился? — спрашивает он.
— Саша, дорогой, — говорю я, — выброси это примитивное словечко на помойку… Ведь ты же поэт!
Сашка недоверчиво смотрит на меня и улыбается. Он польщен.
— Нормальное слово, — говорит он.
— И других так не называй, ладно?
Сашка еще шире улыбается и говорит:
— Оно мне, по правде говоря, и самому не очень нравится.
— Значит, смерть «старику»?
— Договорились, старик, — отвечает Сашка.
Я делаю зверское лицо и замахиваюсь. Сашка наклоняет голову и хохочет.
— В последний раз… — сквозь смех говорит он. — Честное слово, старик…
Я тоже смеюсь. С Шурупом невозможно быть серьезным. Взгляд мой натыкается на конверт, который лежит на столе. Машинально читаю адрес: Москва, Цветной бульвар… Семеновой Л. Н.
Вот почему Сашку потянуло в Москву.
— Это был прекрасный сон, — говорит Сашка. — Ее звать Мила… Она студентка. Познакомились на студии. Это такая девушка, Андрей! Она тоже снималась в массовке.
— Ты же говорил, тебе роль дали?
— Сначала я снимался в массовке… Режиссер, когда увидел меня, глаза вытаращил. «Это же фактура, товарищи, — завопил он, — а вы его на задний план ставите». А потом попробовал на роль и сразу стал снимать меня… Не веришь? Выйдет фильм — увидишь… И Милу увидишь. Ее тоже снимали крупным планом.
— А Иванна как же? — спрашиваю я.
— Иванна? — У Сашки изумленные глаза. — При чем тут Иванна?
— Так уж и ни при чем?
— Мы даже с ней не целовались, — говорит Сашка. — Ни разу.
— Ну тогда все в порядке.
Сашка подозрительно смотрит мне в глаза.
— Говори, говори…
— Тут один хороший парень за ней ухаживает.
— Кто?
— Ты его все равно не знаешь.
— Игорь? — спрашивает Сашка.
Я молчу. Шуруп вскакивает со стула и быстро ходит по комнате. Я искоса наблюдаю за ним.
— Где мой роскошный жилет? — спрашивает он.
Замшевый жилет, подаренный кинорежиссером, висит на спинке стула. Сашка важно надевает его, бросает взгляд в зеркало.
— Надо к скорому успеть, — говорит он. — Опущу в почтовый вагон. Быстрее дойдет.
— Сбегай в аэропорт, — говорю я. — Самолетом еще быстрее.
— Женщины, женщины… — трагически вздохнув и не позабыв посмотреть на себя в зеркало, говорит Сашка. — Все вы одинаковы… Иванна еще в школе была влюблена в меня. Писала записки, что будет любить вечно…