Солнце самоубийц
Шрифт:
Вынырнув из глубин сна, как в юности из моря, ощущая легкость тела, существования, такой еще нерастраченный запас жизни, Кон выходит из дома задолго до рассвета, и, кажется, ночь эта, начавшаяся зажиганием ханукальной свечи, несущая тайны феллиниевских наитий и женского сна на только покинутой постели, вздыхающая бескрайней темью моря, длится бесконечно.
Спит мертвым сном Остия, спят Помпея и Геркуланум, как и забытый кратер Везувия (Кон еще мечтает побывать там: эмигранты организуют экскурсии — на юг, в Неаполь, на север — во Флоренцию и Венецию), спит иудей Майзель в мраморном католическом склепе, спит Маргалит среди готовой в любой миг затрубить латыни и никогда не засыпающего
О, этот час донных снов, когда ночь еще в полном царствии, но уже неуловимым дуновением назревает нечто, несущее лишь надежду о грядущем дне, час наибольшего — впрямую — соприкосновения мира живых с миром мертвых: потому обметаны лица спящих смертным бледным потом и сердце слабо пульсирует.
Час, когда так легко переходят из этого мира в иной, и многие уже не вернутся, и плач, о котором еще и не подозревают, уже душит горло во снах тех, чутких, ощущающих смерть близких и родных.
Не потому ли именно это час и самой великой надежды, и многие — на грани пробуждения, рождения, освобождения, вхождения в этот проклятый и такой неповторимо-прекрасный мир.
И в этот час Кон, впервые за время пребывания в Риме, бодрствует на берегу Тирренского моря.
Только Кон и светлая яхта на высоком взморье, с которой все еще доносится тихая музыка: то ли забыли выключить, то ли она растворена в пространстве, как и сама яхта — на грани исчезновения и постоянного присутствия.
Что же, по сути, произошло?
Разве не всю свою сознательную жизнь и по последнему человеческому счету Кон был бездомным, чужим среди своих и своим среди чужих; краски, линии, складки, полотна Тициана и Микельанджело были ему роднее и ближе каких-то обветшалых стен мимолетного заплесневелого подвала, хотя он жил в нем годами; мертвые ледяные воды Невы по ту сторону этих стен были вечно манящей его постелью, старая прохудившаяся лежанка походила на гроб; чересчур лазурные, почти фальшивые в своей красочности небеса прибивали его к этой тощей земле, как прибивают колодки каторжнику, а ощущение полета, запретного, последнего, возникало лишь на питерских мостах, только боялся захлебнуться до ощущения неземного мгновения, только это останавливало его порыв, а, по сути, рывок через перила: разве лишь поэтому его можно считать больным или маньяком?
Что же произошло?
Если учесть все это здесь, в Риме, то не должен ли он себя чувствовать, как у себя дома?
Разве Кону нужно имущество?
В момент, когда женское лицо выступает знаком истинного спасения, даже если оно в общепринятом смысле принадлежит такому солдафону, как Якоб Якоб, будь он трижды полковником самой прославленной в мире израильской армии, трижды доктором какой-то там социологии, оно, это лицо, принадлежит и Кону по праву истины небесной, и только рисуя его, Кон ощущает, как жизнь пульсирует в нем, и тогда даже вурдалак становится симпатичным чудовищем в паноптикуме все ускользающего в эти сумбурные дни окружения, ибо он бессилен, когда на него падает отсвет этого лица.
Нет, нет, речь не о любви, а о чем-то неизмеримо большем, которое случалось
И вся надежда этих дней, Кон в этом уверен, в том, что он столкнулся с этим светом.
Да, он знает, это ненадолго, да и не может длиться такое, но какой невероятный дар — эти мгновения — сейчас, в ворохе этих бестолковых дней, когда не живешь, а слоняешься, не творишь, а вытворяешь, не дышишь, а гниешь, и сам себе отвратителен, ибо не так ведут себя в Риме, в первый и в последний раз — в Риме.
Capella Sistina, светлая яхта, полное самой невыразимой младенческой жизни мира лицо спящей женщины, — ради этого стоило прозябать десятилетиями и принимать, как реальность, того, в лохмотьях, с моложавым лицом утопленника, освещающего слабо мерцающей свечой тропу, тонкую и обрывающуюся, как нить, к этим высоким мгновеньям.
Часть вторая. Свет в конце тоннеля
Виток пятый. Сны о жизни, краски Сиены, сумерки Флоренции
1
Мужичок с ноготок, бывший питерский гид Натик Фельдман, карманный мужчина, голова дыней лежмя с редкими волосиками стоймя, воистину самоотверженный знаток итальянского зодчества, живописи и ваяния, исходит потом, улыбками, восклицаниями одно другого превосходней, по дороге из Ладисполи в сторону Чивитта-Веккия в туристском автобусе, снятом им же вместе с еще одним предприимчивым эмигрантом: они вдвоем организовали этакое летучее временное туристическое агентство «Север-Юг».
Автобус, эмигрантский мир в миниатюре, на колесах, где только Маргалит и Майз чужаки, израильтяне, сидящие рядом с Коном (он и достал им места), летит по шоссе, сливая сквозь проемы окон запад, сонно, обширно и ровно замерший по горизонту Тирренским морем, и восток, ломко, отдаленно, отделенно и все же достаточно мощно вздымающийся Аппенинами в небесную синеву той особой консистенции, по которой узнаешь полотна великих итальянцев, разбросанные по всем галереям мира.
Выехали из Ладисполи в шесть утра, по морозцу, но сейчас глянцево-коричневые высоты глазурно залиты солнцем, и названия замков, городков хлопками разрывов, облачками шрапнели, звонко взрываясь голосом Натика, влетают в замкнутое пространство автобуса.
Чивитта-Веккия, заштатный городок, проносится коротким вздохом, связанным с именем Стендаля, который многие годы проторчал здесь французским консулом.
«Тридцать восемь процентов Италии — это горы, сорок процентов — плоскогорья, плато, — витийствует Натик, — из любой точки страны вы видите горы, или рядом, или на горизонте, синие декорации, горы, похожие на дымку, воздушные облачные гряды… Большинство гор — погасшие вулканы. Действующие — Этна, Везувий, Страмболи на Липарских островах…»
Имена улетают в прошлое, чтобы вернуться бумерангом через десятилетия с шорохом раскрашиваемых контурных карт на уроках географии, младенческим наслаждением цветными карандашами, ощущением открывателя Атлантиды, поднимающего из глубины голубоватой бумаги, из паутины слабо различимых линий, материк, цепь гор, сапог Аппенинского полуострова.
Младенческий лепет природы так чутко улавливаемый ухом подростка.
Маргалит и Майз передают друг другу какие-то листы. Спорят? Выясняют отношения? Говорят ли о нем? Кон иногда ловит ее взгляд на себе, любопытство которого смягчается медной прядью, спадающей на тициановский очерк щеки.