Солнце в «Гнезде Орла»
Шрифт:
— У нас гость?
— Да. Ложись где-нибудь.
— Хорошо, отец.
— Ты где так долго был?
— У строителей… — соврал Мурад, и ответ его совпал с предположением отца, поэтому тот не стал больше ничего спрашивать, а Мурад, пристроив несколько стульев рядом с постелью гостя, бросил на них что помягче и, примостившись, заснул крепким сном…
— Да здравствует солнце!
Опять его приветствуют люди, как и во все времена с тех самых пор, когда на земле человек понял, что он человек, а то, что греет его, солнце. Оно сияет над горами Чика-Сизул-Меэр, и все радостно встречают его. Вот через маленькие окна сакли лучи проникли в комнату, где спокойно спали Хасрет и Мурад. Теплые лучи, падающие через стекло, коснулись плеча Хасрета. Он открыл глаза, чувствуя в себе свежесть и бодрость, и увидел, что кто-то
— Доброе утро, — сказал Хасрет, — хотя уже наверняка полдень.
— Это ты?..
— Удивлен?
— Нет, просто не ожидал. — Мурад встал и принялся расставлять стулья.
— И я бы удивился на твоем месте… Но что делать, друг, обстоятельства сложились не в мою пользу, и вот пришлось искать ночлег в чужой сакле. Ты, наверное, поздно вернулся, ложись на кровать, досыпай. — Хасрет оделся и вышел из сакли.
Мурад прилег на кровать, хотя сон его как рукой сняло, да он и не думал теперь спать! Подложив под голову руки и глядя отсутствующим взглядом на края почерневших балок под потолком, он погрузился в мрачные раздумья. Странные, противоречивые чувства охватили Мурада. Признание своей вины перед этим человеком смешивалось в душе Мурада с неприязнью к нему, хотя ничего плохого этот человек ему не сделал и ничего дурного против него не замышлял. Может быть, эта неприязнь и исходила от того, что он понимал, осознавал порочными, недостойными носящего папаху собственные поступки. Еще бы! Всю ночь нежился с Султанат, обнимал, ласкал ее и, явившись домой под утро, заснул рядом с ее мужем, Хасретом. Может, рассказать ему все? Но для этого смелости у Мурада не хватит, и, конечно же, он ничего не скажет. «Подло все, пошло… Но ведь она разошлась с Хасретом, развод по закону оформлен через суд… Она не жена ему! «Закон», «суд» — разве это оправдание? А что скажут люди, что скажет отец? Воспользовался тем, что человек споткнулся, воспользовался его несчастьем… А как бы он, Хасрет, поступил на моем месте? Разве он был бы виноват, если бы его полюбила женщина и он сам полюбил ее?»
ГЛАВА ВТОРАЯ, о том, что нарушило извечный покой в горах Чика-Сигул-Меэр и что прибавило жителям в «Гнезде Орла» новые тревоги и заботы
При виде горного хребта Салатау человек может вполне утвердиться в мысли, что если и был прикован Прометей, похитивший у богов огонь и отдавший его людям земли, к Кавказским горам, то, бесспорно, он был прикован железными цепями именно к этим грозным и неприступным скалам! Только боги могли придумать такую жестокую казнь за добро.
Хребет Салатау. Здесь проходит самый глубокий, самый впечатляющий и захватывающий воображение человека Сулакский каньон. Вид каньона поразителен, когда он открывается под тобой непостижимой, страшной бездной. А если смотреть снизу, то видится узкая и мрачная отвесная теснина, вздымающаяся на головокружительную высоту. Наверху, сквозь просветы в облаках, сияют снега вершин горного хребта, а тут, рядом, в клубах пара, грохочет белый от пены Сулак. Извиваясь средь каменных громад, сжимающих русло, река в неистовстве бьется об утесы, и ее воды рассыпаются тысячами радужных брызг. Кое-где склоны каньона покрыты шлейфами осыпей, они почти лишены растительности, и лишь местами по расщелинам скал лепятся коряжистые кустарники фриганы, шибляка, можжевельника, кое-где мелькнет неприхотливая сосна или березка.
В одном из расширений каньона, в котловине, окруженной известковыми горами, называемой «Гнездом Орла», и притаился аул Чиркей, аул самоотверженных и суровых людей, такой же древний, как и камни этих нагромоздившихся одна на другую саклей — жилищ неприхотливых в быту горцев. Говорят, этому аулу пятьсот лет, а некоторые находки свидетельствуют, что первые камни для жилья в «Гнезде Орла» были сделаны из гончарной глины куда в более древнее время.
Не будем углубляться в древность, тем более что имеются более поздние, точные сведения и имена, связанные с этим аулом. Здесь русский художник Гагарин писал свои этюды к картине «Каньон реки Сулак», здесь проезжал в сопровождении князя Багратиона и был восхищен увиденным француз Александр Дюма, опальный Александр Полежаев писал здесь свою поэму «Чир-юрт», а живший в Дербенте декабрист Александр Бестужев-Марлинский не раз посещал берега
— Вы что, забыли о них, горцы? Почему не ставите им памятники у дороги? Вы помните о них?
— Да, помним. А человеческая память — памятник вечный!
Пятьсот лет стоит в этом каменном мешке аул, у края пропасти, где в глубокой расщелине грохочет Ак-су и так пенится, что кажется, будто течет в этой теснине не вода, а молоко. Сакли, поднимающиеся вверх террасами, тесно прижимаются друг к другу, словно боятся, что вот-вот горы сомкнутся и раздавят их… Пятьсот лет немалый срок, чтобы дать каждой вершине и каждому ущелью свое имя, чтоб не блуждали люди и могли назвать место, где искать не вернувшуюся со стадом корову или теленка, а может быть, бесхвостого ишака, того самого, который не вмешивается в людские суждения, хотя мог бы оказаться мудрее многих.
А там, в низине, под единственным арочным мостом, что связывает аул с внешним миром, там, где развалины бывшей Евгеньевской крепости, откуда были похищены горцами русский унтер и солдат и которым помогла молодая черкешенка бежать из плена, течет Сулак, буйная, яростная река, рожденная солнцем от ледников и вечных снегов. И эта река стала первопричиной всего того, что происходит теперь здесь, в горах. Пятьсот лет люди жили, грелись под солнцем, умирали — и заходило их солнце, рождались, чтоб вырасти, качались в расписных с выжженным узором деревянных люльках под сладостные колыбельные песни матерей и бабушек:
Я хочу, чтоб сильным Подрастал ты, сынок, Чтоб с солнцем вставал И с солнцем ложился. Ты богатства не будешь Ни жалеть, ни беречь, Солнце — богатство, солнце — радость, Если светится оно в тебе, Подрастешь ты и будешь И умен и хорош, Ты всю землю обскачешь И пешком обойдешь. Ты, сынок, побываешь И у туч на груди, Где, пред тем как пролиться, Притаились дожди. Ты солнцу дай руку — Оно укажет путь. Пусть взор твой будет Зорок и смел.Росли дети, делали первые шаги по земле, резвились у берегов Сулака. Занозы иголкой из ступни вынимали, ели неспелые абрикосы, ходили в ночное, жарили в золе картошку, в лес ездили на ишаках, старше становились в одежде старших. Обуреваемые дерзким желанием схватить за пенную гриву неукротимую реку, тонули, захлебывались в ней, но бились с волнами, и спасение казалось победой. Отцовские папахи носили, отцовским оружием гордились, больше невест любили коней. Свободу любили, волю, но ни воли, ни свободы не было: погибали от набегов, выезжали на заработки в Баку, в Хажтархан, в Кизляр, на чужбине набирались ума и учились бороться за честь и свободу, за декрет о земле, за власть пролетариев; спасали, лечили красноармейцев, строили новую жизнь. И когда беда вновь нагрянула в том жестоком сорок первом году, вновь пошли умирать. И многие не вернулись в Салатау…
Все ветры времени прошли через эти горы, все беды отозвались здесь.
И радости делили, как головку подсолнуха, Старые горы, старый аул, старые дороги, Старое, усталое солнце.Но вот совсем недавно, в шестидесятые годы, у этого аула появились странные люди, их привез сюда большой автобус; они вынесли свои рюкзаки, разбили в тени под ореховым деревом палатки, разожгли костры. Вечером зазвенела здесь гитара, и новая песня эхом прокатилась по глубокому каньону… Были среди них бородатые молодые люди в разноцветных рубашках, были и девушки в ярких платьях, и, видимо, потому многим казалось, что это цыганский табор. Но если это табор, какие видят горцы-чабаны, перегоняющие отары в Ногайские степи, около города Кизляра, то где же их дети и лошади с кибитками?