Солнце встает не для нас
Шрифт:
— Увы, не могу, у меня свидание в ресторане Фуке.
— Да брось ты, пойдем!
— И не уговаривай. Уж больно потрясная девчонка.
— Тогда познакомь меня с ней.
— Не могу. Я и с родным братом не поделился бы.
— Ну хоть опиши.
— Это можно, — говорит Верделе с плотоядной улыбочкой. — Она высокая, стройная, волосы у нее каштановые, а глаза — зеленые. Груди ее подобны гранатовым яблокам в саду Аллаха всемогущего. Бедра ее широки, пышны и соразмерны. А что касается задка, стоит лишь увидеть, как он плавно колышется перед тобой, и у тебя тут же начинают течь слюнки…
В этот момент рука Верду ныряет под скатерть, тарелка Миремона начинает подпрыгивать, все присутствующие пялят на нее глаза, а сидящий рядом с Миремоном Каллонек негодующе кричит:
— Ну, знаешь ли Миремон, это слишком! Нельзя так распускаться! Следи за собой!
Миремон багровеет, кают-компания содрогается от хохота, я с облегчением вижу, что кеп смеется вместе со всеми. Я боялся, что шутка покажется ему чересчур вольной.
— Ну что взять с таких идиотов! — рычит Миремон.
Сунув руку под скатерть, он извлекает злополучный баллончик и швыряет его в тарелку Верду. Тот вертит игрушку, внимательно ее разглядывает и наконец соболезнующим тоном изрекает:
— Так это всего-навсего заменитель! Ах ты, бедняга, неужто в твои годы тебе уже приходится пользоваться заменителем? А я-то думал, что ты действуешь настоящим…
— Фу, какая пакость! — отплевывается Верделе.
Хохот усиливается. Взбешенный Миремон отказывается откупорить бутылку шампанского, которую требуют у него курсанты в качестве штрафа за «непристойное поведение».
Они, разумеется, не случайно придали эротический оттенок этой классической и в общем-то невинной шутке. Укладываясь, я снова и снова вспоминаю праздничный ужин. Свет в каюте погашен, но я не смыкаю глаз. Нельзя сказать, что сон не идет ко мне. Скорее я сам гоню его от себя.
Женщин на подлодке нет, и в то же время их присутствие ощущается повсюду. В фильмах, которые крутят в столовой; в кассетах — моряки слушают их после вахты, растянувшись на койках и нацепив на голову наушники; в романах, где один читатель отмечает для другого самые интересные страницы; на открытках с кинозвездами, прикнопленных к дверям или украшающих бортовое табло и приборные доски; в разговорах команды, особенно в хвастливых откровениях холостяков; и даже в целомудренном молчании тех, кто не привык жить с душой нараспашку.
И вот что я еще заметил: чем больше человек любит свою жену, тем меньше он о ней рассказывает, даже самому близкому другу. А вот о детях распространяется с охотой. К концу рейса я знал уже всех офицеров, по-настояшему любящих своих жен. Честно говоря, я им завидую. Нелегко, разумеется, покидать уютный домашний очаг, но возвращение вознаграждает их сторицей за все испытания…
Дня за два — за три перед прибытием в Брест мы с капитаном сидим в кают-компании и попиваем чай.
— Как по-вашему, командир, этот рейс можно считать удачным?
— Пока да, — говорит он серьезно. — Но окончательный ответ я дам вам только тогда, когда мы причалим к пирсу Иль-Лонга.
Суеверный, как большинство моряков, он протягивает руку, чтобы украдкой постучать по деревянной полке. Отвратив этим стуком удар судьбы, который мог бы обрушиться на нас в последнюю минуту, — как знать, не накликал ли я чего своим неосторожным вопросом? — он улыбается в бороду и во взгляде его загорается лукавый огонек.
— Какие еще вопросы у вас будут, господин эскулап?
— У меня полон рот вопросов, но если вы хотите, командир, я могу их проглотить.
— Так и подавиться недолго. Уж лучше спрашивайте.
— Что такое, вообще говоря, удачный рейс?
— Это такой рейс, во время которого ничего не случается и о котором я могу написать в заключение моего рапорта: «По моему мнению, поход прошел скрытно».
— И однако, за эти девять недель на борту произошло немало разных разностей.
— Верно. Но все неполадки были устранены. — Он улыбается. — Вы тоже справились со своими неполадками: подлечили Бруара, Роклора, ну и многих других…
— Спасибо на добром слове, командир.
Пауза. Он прихлебывает чай, смакуя каждый глоток.
— Как вам известно, мы должны извлекать уроки из всех инцидентов, случившихся за время рейса. Что вы, впрочем, и сделали.
Я смотрю на него с недоумением.
— Что я сделал? Да я вовсе ничего не делал!
— Вы недооцениваете себя, господин эскулап. У вас наверняка есть замечания или предложения. Я был бы удивлен, если бы столь инициативный и практичный человек, как вы, не представил мне докладной записки.
— Ах, командир, — смеюсь я, — вы принимаете меня за лазутчика во вражеском лагере. Поверьте, однако, что пожелания мои очень скромные.
— Но, надеюсь, дельные. Выкладывайте, я вас слушаю.
— Ну, хорошо. Во-первых, нужно заменить стальную стружку в матрасах другой набивкой. Во-вторых, пекарю необходим помощник: есть же помощник у кока. Мало того, что пекарь вкалывает по ночам, он все время трудится в одиночку. Если с ним что стрясется, подлодка окажется без хлеба. А в третьих… Нет, уж вы извините меня, командир, но третье свое пожелание я не решусь выразить в письменной форме: на меня ополчатся все подводники.
— Скажите хотя бы устно.
— Вам тоже будет не особенно приятно услышать мое мнение.
— Если вы, господин эскулап, будете упорствовать в молчании, я напишу в вашей характеристике, что вы не доверяете своему командиру.
— Ладно, командир, так и быть. Я вам доверяю. Речь идет о радиограммах от родных и близких.
— А!
— Конечно, я не могу не исходить из собственного горького опыта — за время плавания я получил только одну радиограмму. Но на мой взгляд, вреда от них столько же, сколько пользы. А то и больше.