Солнце встает не для нас
Шрифт:
— Как это так — окруженная воздушной оболочкой? Вы хотите сказать, что она не соприкасается с водой?
— Это было бы недопустимо.
— Хорошо, — говорю я, — она оказывается на поверхности. А потом?
— А потом она задействует собственный двигатель. Точнее говоря, двигатель первой ступени. Это ведь двуступенчатая ракета. В конечном счете ее боеголовка должна выйти на траекторию, которая позволит ей достичь земной поверхности в той точке, где находится заданная цель.
Сказано безупречно и математически точно: покрыв три тысячи километров, ракета М-20 «достигает земной поверхности в той точке, где находится заданная цель». Я нисколько не иронизирую. Я — твердый сторонник политики устрашения. Я понимаю ее необходимость. Я принимаю весь сопряженный с нею риск. Но от этой фразы спина у меня холодеет. Я думаю о ракете противника, которая в это же самое время «достигает земной поверхности» в той точке, где находятся мои близкие.
— Я задал бы вам еще один вопросик, да боюсь, что вконец надоем.
— Задавайте, чего уж там! Вы мне нисколько не надоели. Да и с завтраком я еще не покончил.
— Ну так вот: чем вы заняты во время рейда, если никакого запуска ракет не происходит?
Сент-Эньян смеется:
— Вот здесь никакого секрета нет. Вы видели ракетный отсек? Какой он огромный, какой сложный! И все это хозяйство необходимо держать в порядке. Контролировать. Проверять. Кроме меня и старшего комендора этим занята уйма народа. По девять человек на каждую шахту и по шесть — на каждую ракету.
— Судя по всему, вы довольны своим положением?
— Разумеется. Дело в том, что на суше я занимался куда более скучными вещами. А поступив на ПЛАРБ, понял, что ремесло подводника и есть мое истинное призвание. Мне кажется, что здесь я занимаюсь чем-то значительным, нужным, важным.
— А не приходит ли вам в голову мысль, что в один прекрасный день вы все-таки получите приказ выстрелить?
Пауза. Потом Сент-Эньян бесстрастно произносит:
— Я предпочитаю не думать об этом.
Выдержав еще одну паузу, я говорю:
— Я понимаю, вы любите свое ремесло, трудитесь сознательно, не за страх, а за совесть, с подъемом. И все же это парадокс: днем и ночью вы следите за своими шахтами и ракетами, пылинке не даете на них сесть, поддерживаете в состоянии полной боевой готовности, а в глубине души надеетесь, что стрелять вам никогда не придется.
Едва я заканчиваю фразу, как Сент-Эньян поспешно восклицает:
— Конечно! Ну конечно же!
Впервые за нашу беседу я слышу в его голосе нотки раздражения.
Глава VII
В это воскресенье за праздничным ужином разговор заходит о статистике. И тут мы узнаем, что средний возраст членов экипажа — включая офицеров, старшин и матросов — составляет двадцать семь лет.
— Есть и другие интересные цифры, — говорит Форже, оглаживая свою лысину. — Ну, скажем, среднесуточный расход воды у нас на подлодке составляет десять тонн, а бывает и тринадцать.
— Откуда же такая разница? — спрашивает старпом.
— Перерасход наблюдается накануне тех дней, когда Алькье идет инспектировать какой-нибудь отсек…
Все хохочут.
— Скажите мне, Форже, — вступает в разговор Каллонек, — известно ли вам, сколько тонн продовольствия грузят на ПЛАРБ перед отплытием?
— Откуда мне знать?
— А вот я знаю, — вмешивается старпом. — Тридцать две тонны.
— Тридцать две тонны на сто тридцать человек, — говорю я, — это не так уж много. А что будет, если выйдет из строя реактор?
— Реактор никогда еще из строя не выходил, — с возмущением вскидывает голову Миремон.
— Я отвечу на ваш вопрос, господин эскулап, — вмешивается Верделе. — Кроме продовольствия на семьдесят дней — такова наибольшая продолжительность похода — подлодка имеет аварийный запас в консервах на две недели. А кроме того, на самый крайний случай предусмотрен еще сверхаварийный запас на каждого: банка тунца, морские сухари, склянка со спиртом, таблетки для опреснения воды, плитка шоколада…
— Для Моссе предусмотрены две плитки, — вставляет Анжель.
— И пять-шесть листиков туалетной бумаги, — заключает Верделе.
— А когда мы съедим эти припасы, — говорит Каллонек, — нас съедят рыбы.
— Скажу вам в утешение, — серьезным тоном провозглашает Моссе, — что благодаря опеке штабистов мы по крайней мере умрем с чистыми задами.
Гомерический хохот. Капитан обращается к стюарду:
— Чего вы ждете, Вильгельм? Пора подавать десерт.
— Жду, когда прекратится смех, — отвечает Вильгельм. — А то десерт недолго расплескать: он жидкий.
— Господа, — говорит старпом, — вы сами убедились, что в кают-компании даже стюарды обретают чувство юмора.
— Благодарю вас, — невозмутимо отзывается Вильгельм.
На самом деле десерт не такой уж жидкий: это шарлотка из кокосового ореха со взбитыми сливками. Мы немедля воздаем ей должное, и на время за столом воцаряется тишина.
— Я часто задумываюсь вот над чем, — говорит вдруг капитан. — Будь у нас возможность ежедневно опрашивать команду, мы имели бы пускай не статистические данные, но хотя бы интересные графики, позволяющие ответить на один немаловажный вопрос, а именно: если учесть, что моральное состояние экипажа выше всего в первую неделю рейса и, разумеется, в последнюю, перед самым возвращением в Брест, то на какой период плаванья приходится самый низкий его уровень?
— На мой взгляд, — отзывается старпом, — самое паршивое настроение у команды бывает на шестой неделе рейса. Тут все одно к одному: падает выносливость, начинает сказываться пребывание взаперти, отсутствие солнечного света и нормального воздуха, однообразие вахт, а кроме того, до конца плаванья еще далеко, так что не почерпнешь новые силы в мыслях о возвращении.
— Пятая или шестая неделя — тут еще можно поспорить, — заключает капитан, — но действительно, именно тогда и наступает момент, когда приходится удваивать бдительность и бороться с невнимательностью, расхлябанностью, мелкими ссорами и пустяковыми стычками, которые могут обернуться крупными неприятностями.
Помнится, когда мне было пятнадцать лет, наш деревенский кюре неизменно спрашивал меня в конце исповеди, не грешил ли я «мысленно». Как молод я ни был, такие вопросы казались мне инквизиторскими. По-моему, священник мог ограничиться реальными грехами, в которых я ему успел признаться, и не копаться в моих грезах. Что было бы, если бы в душу к нему полез я? Не говоря уже о том, что следовало знать простую истину: мысленно нарушая какое-нибудь табу, мы тем самым удерживаем себя от того, чтобы согрешить на самом деле.