Солнце встает не для нас
Шрифт:
— А чем был вызван первый выкидыш? — спрашиваю я, выждав паузу.
— Она упала с лестницы.
— Но послушайте, Бруар, первый выкидыш был случайным, и нет оснований думать, что он повторится.
Мой довод заставляет его призадуматься, но отнюдь не убеждает.
— А если повторится! — взрывается он. — Как я узнаю? И все из-за этой чертовой цензуры!
Я смотрю на него: вот в чем, оказывается, загвоздка!
— А может, ваша жена просто-напросто забыла отправить вам очередную весточку?
— Вы не знаете мою жену,
— Или, скажем, радиограмма поступила на Базу слишком поздно и ее не успели переслать на борт?
— Такое бывает, — нехотя соглашается он, — да только я дошел до ручки на этой треклятой железяке под водой, где ни одна живая душа до тебя не докричится.
Если подводник называет свое судно «железякой», значит, он действительно дошел до ручки.
— Подождите меня здесь, Бруар, — говорю я ему, бросая взгляд на часы. — Я потолкую с одним человеком и тут же вернусь.
Не давая ему времени на ответ, я выхожу из лазарета и отправляюсь на поиски старпома.
Я нахожу его в центральном отсеке, возле трех перископов, которые никогда не используются по назначению — «по причине скрытности», но тем не менее содержатся в порядке — «на случай необходимости».
— Позвольте задать вам нескромный вопрос, — обращаюсь я к нему. В его черных глазах загораются огоньки.
— А вот я и мысленно не позволяю себе вмешиваться в ваши профессиональные дела, — отвечает он и тут же улыбается, чтобы подсластить поднесенную мне горькую пилюлю.
— Вы подвергали цензуре последние радиограммы?
— Нет.
— Я могу сказать об этом Бруару?
— Пришлите его ко мне. Я сам ему скажу.
Пикар, разумеется, уже знает все, или почти все. Я продолжаю:
— Во что ему обойдется эта вилка?
— Десять дней гауптвахты на борту.
— А в чем заключается наказание?
— В обычной работе.
— Стало быть, его можно считать чисто символическим?
— А вы что предлагаете? — спрашивает Пикар неожиданно серьезным тоном. — Отправить его на ночь на верхушку грот-мачты? Заковать в кандалы и недели на две бросить в трюм? Или попросить капитана, чтобы он самолично отвесил ему сотню ударов плетью о девяти хвостах?
— А может быть, — вмешиваюсь я, — привязать его на сутки к приемной антенне?
— И целые сутки не получать радиограмм? Это уж вы хватили лишку, господин эскулап.
Он раскатисто смеется, зондирует меня взглядом и говорит:
— Валяйте!
— Что значит «валяйте»?
— Задавайте свой третий вопрос.
Черт возьми, ну и проницательность! Он читает мои мысли как по писаному.
— Ладно, — говорю я, — вот мой последний вопрос: можно ли подыскать для Бруара работу в мастерских на Иль-Лонге?
— Не только можно, но и нужно.
— Почему «нужно»?
— Должен вам заметить, что ваш предыдущий вопрос оказался не последним, а предпоследним.
— Виноват!
— Итак, отвечаю. Бруар — отличный механик, но для подводника
Он крепко берет меня за локоть.
— Помалкивайте об этой моей оценке, хорошо?
— А не кажется ли вам, что цензура приносит больше вреда, чем пользы?
Он мгновенно вскидывается:
— Во-первых, никакой цензуры у нас нет. Мы только задерживаем извещения о смерти родственников, чтобы уберечь адресата от ненужных переживаний, поскольку он все равно не поспеет на похороны. К тому же, мы с капитаном обсуждаем каждый отдельный случай. И наконец, перед рейсом проводится опрос всех членов экипажа, чтобы узнать, не страдает ли кто из их близких тяжелой болезнью, исход которой может оказаться смертельным. В таких случаях мы не задерживаем извещение. Самое главное для нас, господин эскулап, это чтобы весть о неожиданной смерти не повлияла на моральное состояние человека.
— И тем самым, — подхватываю я, — на состояние всего экипажа.
— Естественно, — говорит Пикар, — о своем корабле мы тоже печемся. Неужели это вас удивляет?
— Нисколько.
На этом мы и расстаемся. Я возвращаюсь в лазарет, чтоб сказать Бруару, что его просит к себе старпом.
— И не волнуйтесь, — успокаиваю я его, — все устроится. Надо же учитывать обстоятельства…
Он выходит, бормоча: «Спасибо, доктор». А Легийу незамедлительно извлекает из всего происшедшего козырь для самого себя:
— Вот видите, доктор, лавочка, которой вы заведуете, а я управляю, тоже может сослужить хорошую службу. Не покупай у меня Бруар по сто граммов конфет в день, я нипочем бы не догадался, что с ним что-то неладно.
Глава V
Минула еще одна бесконечная неделя, впрочем, все они тянутся без конца. Я бросаю взгляд на часы. Начало седьмого. Неоновое освещение становится красноватым. Это говорит о том, что на поверхности наступила ночь — для тех счастливцев, для которых завтра взойдет солнце.
Единственное, что мне до сих пор не удалось превозмочь, это время. Быть может, вам приходилось видеть, как в спокойный день накатываются на берег неторопливые валы, отягченные водорослями? Они так тяжелы, что кажется, будто им вовеки не добраться до кромки прибоя. Так и наше время на борту: оно соткано из тяжкого ожидания.
Иногда меня снова охватывает желание распахнуть окно. Но если даже я смог бы это сделать, что бы я увидел? Черную воду великой бездны, способной вмиг раздавить человека, не защищенного скафандром. Все чаще и чаще я начинаю сомневаться в том, что где-то еще существуют голубые небеса, заря, обрызганная росой трава, женская улыбка. Если бы не работа и не люди вокруг, было бы отчего повеситься! Сартр в своих «Запертых дверях» ошибался, говоря, что ад — это другие. Другие — это наш рай или по меньшей мере чистилище.