Солнце встает не для нас
Шрифт:
— Это, должно быть, сложная операция?
— Достаточно сложная. Пока подлодка погружается с определенной скоростью, выявить нарушение дифферентовки нелегко, так как оно компенсируется с помощью горизонтальных рулей. Но как только скорость уменьшается, эти рули перестают играть свою роль и нарушение можно определить. Хорошо дифферентованная подлодка отличается совершенной стабильностью — как вертикальной, так и горизонтальной. Она как бы застывает между двух вод — тех, что ее омывают, и тех, что циркулируют в ней самой.
Впрочем, это только так говорится, ведь на самом деле подлодка продолжает идти вперед.
Не знаю как там у них говорится, но эти слова Бекера только разжигают желание, не покидающее меня с тех пор, как я оказался на борту подлодки. Мне хочется — хотя бы глазами глубоководной светящейся рыбы — взглянуть со стороны на наше огромное черное чудовище, «застывшее между двух вод».
Покончив с объяснениями, Бекер как ни в чем не бывало вновь склоняется над рукоделием.
— Спасибо, лейтенант, — говорю я, — здорово вы меня просветили.
— Насчет чего? — встревает в нашу беседу старпом Пикар, только что появившийся в кают-компании.
— Насчет погружения подлодки. Лейтенант Бекер проявил массу терпения, выслушивая такого олуха, как я. А я прямо замучил его вопросами.
— Любопытный олух — это уже не олух, — заявляет Пикар. — Олухи по большей части отличаются тупым равнодушием ко всему на свете. Кстати, господин эскулап, — добавляет он, взглянув на часы, — вы не забыли, что сегодня суббота?
— Нет, а в чем дело?
— В субботу вечером и в воскресенье мы облачаемся в парадную форму. Синие брюки и белый китель с погонами.
— Верно, а я и запамятовал!
Еще раз поблагодарив Бекера, я иду к себе в каюту, мою руки, причесываюсь и переодеваюсь, весьма довольный установленным на борту обычаем. Потом, немного поразмыслив, стаскиваю только что надетый китель и прилежно скоблю себе щеки.
Надо сказать, что экипаж ПЛАРБ разделяется на закоренелых бородачей (Алькье и Бекер), тех, кто отпускает бороду только во время плаванья, и тех, кто бреется регулярно. «Временные бородачи» держатся традиции, которая процветала на немецких подлодках еще в первую мировую войну. Оно и понятно: воды на тогдашних малых субмаринах было в обрез, про соблюдение гигиены и говорить не приходилось. Но можно найти оправдание и теперешним приверженцам буйной растительности на лице: тяготы и опасности долгого рейса без всплытия на поверхность и захода в порты, острое чувство одиночества, отсутствие женской ласки. Что же касается противников бород, к коим принадлежу и я, то они либо по-британски скрупулезно следят за своей внешностью, либо следуют примеру Стендаля, который даже во время отступления из России (еще одна героическая традиция!) не забывал бриться каждый день, либо попросту не хотят выставлять свои бороды напоказ, такие они у них редкие и невзрачные.
Не успеваю покончить с бритьем, как на пороге появляется Бекер.
— Простите, доктор, — обращается он ко мне нерешительным тоном. — У меня к вам крохотная просьбишка.
Он говорит «доктор», а не «эскулап». Ему нелегко привыкнуть к фамильярности.
— Излагайте, лейтенант, — подбадриваю я его.
Немного помолчав, он наконец решается:
— Не могли бы вы предоставить в мое распоряжение лазарет? В воскресенье, в десять утра.
— А для чего?
— Для молитвенного собрания.
— Но я слышал, что по воскресеньям передается телемесса, ее может слушать каждый, лежа с наушниками на своей койке.
— Это верно, — с серьезным видом подтверждает Бекер. — Но главный капеллан Базы полагает, что этого недостаточно. Он поручил мне проводить молитвенные собрания. Я этим и в предыдущий рейс занимался.
— С согласия капитана?
— С согласия капитана.
— Тогда считайте, что вы получили и мое согласие. Но если вдруг понадобится — вы все-таки смогли бы освободить лазарет?
— Непременно, — с серьезным видом отвечает Бекер.
Пауза. Он снова собирается с духом:
— А вы не хотели бы к нам присоединиться?
— Прийти на молитвенное собрание? Нет, увольте.
— Вы думаете, что телемессы достаточно?
— Я вообще не слушаю телемессы.
— А, понятно.
Он испытующе смотрит на меня поверх очков в тяжелой оправе. Я уже раскаиваюсь, что ответил ему так решительно. Теперь он, чего доброго, начнет донимать меня заботами о моей душе.
— Ну, большое вам спасибо, доктор, — произносит он наконец несколько смущенным тоном. — До скорого.
Появившись в битком набитой кают-компании, я вижу, что мои сотоварищи рады возможности покрасоваться в мундирах. К тому же, каждый постарался привести себя в порядок, это сразу бросается в глаза. Все аккуратно подстрижены. Бородачи расчесали свои бороды. В воздухе носится запах одеколона. У всех, даже у заядлых трезвенников, в руках стаканы с аперитивом. Немудрено, что разговоры текут непринужденней и голоса звучат веселее.
Когда все расселись за столом, поднялся курсант Верделе. Вынув из кармана лист бумаги, он преувеличенно торжественным тоном обращается к собравшимся:
— Господин капитан, господа офицеры! Будучи здесь самым молодым и низшим по званию, я, согласно традиции, должен ознакомить вас с меню. Экзотический израильский фрукт в сочетании с бретонским ракообразным. Жаркое из отпрыска французской коровы с местными овощами. Ассорти из заплесневелых сыров. И наконец, шоколадные корзиночки с ванильным кремом или — на выбор — с кремом для бритья.
— Вопросы будут? — осведомляется капитан.
— Недурно, — отзывается один из офицеров, — весьма недурно, особенно шоколадные корзиночки.
— Да, пожалуй, недурно, но как-то уж чересчур расплывчато, — подхватывает другой, вызывая всеобщий смех. — Что это за израильский фрукт? Авокадо с креветками или грейпфрут с крабами?
— Грейпфрут с крабами, — уточняет Верделе.
— Меню составлено неплохо, — говорит капитан, — но курсанту следует позаботиться о достаточной ясности выражений и, разумеется, не предлагать больше телячье жаркое. «Отпрыск французской коровы» нам уже поднадоел.
Дорогая читательница! Вам, конечно, покажется, что мы тут дурачимся, как дети.