Солнечная сеть
Шрифт:
— Мне уже тридцать два, профессор. Кроме того, если я начну кушать по-настоящему вкусно и много, то ваша станция сойдёт мне за аперитив, а на обед, возможно, я удовлетворюсь каким-нибудь из главных спутников Урана — каким-нибудь, в котором поменьше аммиака. Аммиак вызывает у меня несварение… Впрочем, чтобы не нарушать правил хорошей компании, я съем несколько мидий, с вашего позволения, — Кейт удобно разместился за столом.
— Вы слишком церемонны даже в таких простых вопросах, как еда. Иногда у меня ощущение, что вас воспитывал гувернёр, занимавшийся до этого почти исключительно британскими лордами эпохи королевы Виктории, — заметил Фейнман, принимаясь шумно набиваться. — Ешьте что хотите, мой друг. И чувствуйте себя как дома, тем более что, судя по всему, ваш дом — это вся Вселенная! Не надо всех вот этих вот
— Болтают подобное, — сказал Кейт. — Но мне не очень нравится, как вы говорите это «там, на Земле». Как будто вы отстраняетесь.
— А я и отстраняюсь, — заметил Фейнман обиженно. — Моё исчезновение там не очень-то заметили, а пока я с ними знался, меня все называли выжившим из ума старым дураком. Так что я уже давно не часть человечества. Более того, открою вам страшный секрет: иногда, в ответ на некоторые новые инициативы человечества и на повседневные реалии нашей современной жизни, мне очень хочется начать в это человечество стрелять! У-нич-то-жить! У-нич-то-жить! — сказал профессор подчёркнуто механическим голосом. — Удивительное дело. Вот доделаем мы с вами свои эксперименты, освободим вашу сестру, и давайте тогда захватим весь мир. Вы будете им править в своё удовольствие, а я буду изображать злобную космическую угрозу, от которой вы, весь такой сияющий, отважно защищаете Землю. Маньяк-учёный в маске, коварный и злющий профессор Уран! — И Фейнман, продолжая жевать, скорчил страшную рожу, от которой Кейт невольно расхохотался.
После обеда (который по часам станции был, пожалуй, завтраком, а для Кейта поздним ужином) Фейнман принялся выспрашивать своего гостя о делах на Земле.
— Ужасно обидно и глупо, — сказал он, узнав о смерти Адриена Лури. — Что могло толкнуть его на такой шаг, я лично ума не приложу. Ведь все его идеи показали нам отличную перспективу, и благодаря им все наши исследования продвигаются неплохими темпами. Значит, о научной неудаче речь идти точно не может. Быть может, личная драма? Но у него нет семьи, а посторонняя женщина вряд ли могла бы вызвать у доктора Лури такую бурю эмоций. Он был очень уравновешенным человеком. Что остаётся? Предательство ученика, этический кризис, конфликт интересов… Я ничего не слышал об этом, и вы, как я понимаю, тоже. Удивительно не ко времени он умер! Кто теперь будет руководить его темой?
— Доктор Анитра Нилумба. Моя нынешняя хозяйка и госпожа, в самых тёмных смыслах этого слова.
— Но она же психолог, а не биофизик?
— Она — психофизиолог! Кроме того, там ещё затесались какие-то неясно выраженные распоряжения на мой счёт в бюрократической структуре Астрофлота. Меня передают, как ценное оборудование, из рук в руки, а за право руководить любыми исследованиями на нынешней Земле идёт настоящая стратегическая игра: кто — кого. Словом, как я понял, вопрос насчёт Анитры уже можно считать решённым.
— Интересно… — Фейнман отчего-то глубоко задумался. — А о ваших опытах Анитра что-нибудь знает?
— Я с ней об этом стараюсь не говорить. Она считает меня неприспособленным к занятиям наукой. Ведь у меня нет ни университетского образования, ни семейной традиции в науке, ни системного мышления, — ответил Кейт.
— О слепота! — воскликнул постоянный обитатель станции, глядя на своего гостя. — А как у вас, прошу прощения, дела с ней на личном фронте?
— А, всё так же. Не даёт приблизиться, не даёт отдалиться. И знаете, профессор, мне всё чаще кажется, что это игра в одни ворота, причём я заранее назначен на роль проигравшего. На Земле что, так теперь принято?
— Современная Земля — штука очень сложная, — ответил Фейнман. — Женщины в наши дни снова стали бояться прогадать, вступая в отношения любого рода. Идеальный спутник жизни — молчаливый, открытый и ясный, а хорошо бы ещё и отосланный как можно дальше от семьи, чтобы не раздражать впоследствии родственников своим присутствием. Высоко ценятся, кстати, аугментаты — не те, которые имеют удлинённые ноги для танцев и глаза как прожекторы, а те, которые в силу условий профессиональной деятельности именно под эту деятельность перемоделированы. Считается,
— Но ведь современные дети воспитываются в коллективе, — заметил Кейт. — Семья не несёт бремени непосредственных затрат на воспитание младших поколений, это делает всё общество. Какая же тогда нужда у женщины в экономической осторожности?
— Дети — да, а сама женщина? — возразил Фейнман. — Каждый человек хочет жить счастливо, каждый хочет быть заметным, выделяться, хочет знать о себе хоть что-нибудь и дать знать о себе всему обществу! Мы с вами уже говорили об этом, когда задумывали наши работы. Конечно же, и всякая женщина считает себя личностью, и всякий мужчина, и каждому обидно будет услышать, что другой жил и живёт так же, как он, работает так же, а то и меньше в разы, а зато «устроился» лучше. И это, между прочим, расплата за нашу выдающуюся глупость, за всю нашу сверх меры поганую болтовню о «миллионах безвестных героев»! Не может, не должен герой быть и оставаться безвестным! Честь, слава, долг, любовь, верность, поиск — это всё неотъемлемые свойства каждого человека, каждой отдельной личности! А не среднестатистического «Человека с большой буквы», которого непременно надо выращивать в инкубаторах! У этого среднестатистического человека, если хотите знать, непременно будет в итоге одна грудь и одно яичко… — профессор поперхнулся и мучительно закашлялся; хлебная крошка попала ему не в то горло.
Застрявшая крошка в условиях практической невесомости способна вызвать значительные проблемы. Кейт попытался извлечь её традиционным методом — хлопнув профессора по спине, — затем прибег к аспирации с помощью искусственного дыхания «рот-в-рот», но ни то, ни другое не помогло. Тогда Кейт извлёк из своего инструментального набора длинную клювообразную дыхательную трубку — возможно, слишком тонкую для профессорского горла, так как предназначалась она для детей, причём совершенно другой гуманоидной расы. Против ожидания, трубка вошла в горло задыхающегося профессора с большим усилием; Кейт, конечно же, не прилагал к ней давления, опасаясь повредить мягкие ткани, но в уголках рта Фейнмана всё равно выступила кровь. Наконец, хозяин станции тяжело, со свистом задышал. Кейт помог ему дойти до медицинского отсека, извлёк крошку пинцетом — и поразился: горло Фейнмана представляло собой сплошную пульсирующую массу в сизых прожилках.
— У вас, похоже, опухоль горла, — сказал Кейт, приведя профессора окончательно в чувство.
— Я знаю, мальчик мой. По счастью, это, видимо, не рак, но оттого менее неприятным зрелище не становится. Я потому и удушья-то не чувствовал в этом спёртом воздухе, что дышу почти исключительно через кислородную подушку. У меня ещё осталось около восьмидесяти тысяч литров кислорода, добытого электролизом из атмосферы Урана, — устало откидываясь на медицинской кушетке, сказал Фейнман.
— Вам нужно лететь на Землю, оперироваться. Это довольно срочно. Удивляюсь ещё, как вы не задохнулись тут без меня.
— Я ем в одиночестве только жидкую пищу, — Фейнман улыбнулся, — и, к тому же, мне не с кем разговаривать во время еды и не о чем волноваться. Но опухоль, даже если она не злокачественная, развивается стремительно. А возвращаться на Землю… тогда я потеряю работу, которой посвятил последние годы своей жизни. На Земле она никого не заинтересует, а проводить её надо именно здесь, в естественном холоде, среди спокойной магнитосферы Урана. Благодаря вам, Кейт, у меня есть очень большой шанс закончить эту работу. Тогда, в отличие от любимых на Земле безымянных мучеников, я могу попробовать жить вечно — причём не только в памяти потомков, хе-хе… Оттого я и хочу как можно скорее закончить наши с вами эксперименты.