Солнечная тропа
Шрифт:
Она врезалась в деревянный волчок, и тот постепенно стал обретать фигурную форму. Трудно было отвести взгляд от этого превращения, и Лёнька смотрел и смотрел, а под ноги ему стелился пахнущий смолой светло-жёлтый серпантин.
Закончив последнюю операцию, Акимыч освободил из станка то, что ещё недавно было простой деревяшкой, и обтёр его стружкой.
– Что это? – спросил мальчик, рассматривая новоявленную фигуру.
– Это для будущей этажерки деталь, – дед открыл какой-то ящик, и Лёнька увидел в нём уже немало таких же точёных фигур. – Племяннику своему из
…Солнце стояло ещё высоко в небе, но природа уж переводила дыхание от послеобеденной жары, и деревья мягко шумели, отгоняя тяжёлую дремоту. Лёнька не ушёл бы от деда Фёдора дотемна, но появилась бабушка и увела «хлопотного гостя» домой. Мальчик не обиделся и не расстроился, он был в том состоянии духа, для которого не существует ничего плохого в целом мире. Лёнька уже хорошо знал эти внезапные приливы счастья, глубокого и беспричинного. «Здесь, в деревне, каждый день не похож на другие, – думал он. – И всё время интересно. А если тут жить всегда, то проживёшь много-много удивительных дней…»
ПОСИДЕЛКИ ДОМОВЫХ
На посиделки Лёнька с Хлопотушей отправились уже за полночь, когда Пески погрузились в короткий летний сон. Темнота не укрыла деревню полностью, и, продвигаясь вперёд, Лёнька ясно различал по сторонам контуры домов и похожие на призраки груды развалин. Тяжёлые ночные бабочки проносились мимо с жужжанием веретена и исчезали в лиловой мгле, а небо то и дело пересекали трепещущие тени летучих мышей.
Лёнька торопился за Хлопотуном, ни о чём не спрашивая и не пытаясь заговорить, словно безмолвная ночь наложила запрет на все слова и расспросы. Хлопотун сам прервал тишину, когда они свернули с улицы и очутились в дебрях заброшенного сада. К Лёньке сразу потянулись шелестящие лапы разбуженных деревьев, а ноги его запутались в силках высокой травы.
– Ты чего там завяз? – поторопил Хлопотун. – Держись меня, тут тропка есть.
Узкая тропинка смело повела их через буйные заросли, и сотни запахов хлынули на Лёньку дурманящей волной. Медовый аромат липы струился с высоких крон, а от земли навстречу ему поднимался густой мятный дух. Чёрная смородина выдавала себя благоуханием резных листьев, в которых пестовала она терпкие целебные ягоды. И где-то совсем рядом в тёплом воздухе то появлялось, то исчезало слабое дыхание ночной фиалки.
Дом для посиделок оказался целым и крепким на вид малышом. Одна-единственная ступенька вела на низкое крылечко. Дверь в избу была ему подстать: только мальчику и домовому впору пройти не нагнувшись. Вслед за Хлопотуном Лёнька перешагнул порог, миновал тесные сени и остановился в кромешной тьме.
– Долгой ночи, добрых дел, – сказал Хлопотун в эту темноту.
– Долгой ночи, – глухо ответил чей-то невидимый голос, – это и есть твой Лёнька? Сколько помню, люди к нам на посиделки не заглядывали.
– Толмач, – тихо промолвил Хлопотун, – то, что должно случиться, рано или поздно случается. Этот человек пришёл к нам не зря. А если ты сомневаешься в мальчике, испытай его сам.
Наступило молчание.
– Ну, будь по-твоему, – произнёс он наконец. – Может, ты и прав, Хлопотун. А ты, мальчик, вспомни сначала что-нибудь очень хорошее, а потом очень плохое.
Не успел Лёнька сосредоточиться, как в его сознании вспыхнул яркий свет и появился Акимыч со своей по-детски наивной улыбкой. Лёньку опять охватила горячая волна радости, и захотелось, как давеча, броситься на шею к деду. Но свет неожиданно померк, и вместо Акимыча Лёнька увидел бабушку. Она сидела, уронив руки на колени, устремив невидящий взгляд куда-то мимо мальчика, и тот понимал, что её печаль о погибшем муже не развеется никогда…
– Бабушка, – дрожащим голосом сказал он, – бабушка, не плачь, я так тебя люблю!..
– Успокойся, Лёня, – проговорил Толмач, возвращая мальчика в настоящее, – проходи и садись, доброму сердцу все двери открыты.
В этот миг темнота вокруг Лёньки сделалась прозрачной, и он увидел горницу и собравшуюся в ней компанию из пятерых домовых. Среди них Лёнька без труда угадал Толмача. Тот казался старше других, и его длинная шерсть серебрилась сединой.
Толмач сидел, облокотившись о деревянный стол, и смотрел на Лёньку умным спокойным взглядом. Хлопотун подтолкнул мальчика, и Лёнька присел на краешек длинной лавки рядом с домовым в пушистой, похожей на кроличью шёрстке. Пушистый не медля повернулся к нему и весёлым голосом спросил:
– А ты привёз из города игрушки?
– Нет… – растерялся Лёнька.
– Эх, жалко, вот бы посмотреть!..
– Да, напрасно ты, Лёнька, игрушек сюда не навёз, – подхватил домовой, сидящий у окна, – а то в нашем магазине одни платочки для гражданочек.
Домовой рядом с Лёнькой аж подскочил, хотел что-то ответить, но не нашёлся и только нахохлился.
– Ты Панамка? – догадался Лёнька. – Ты в магазине живёшь?
– В магазине, – нехотя буркнул домовёнок.
– А где твоя фуражка?
– Дома осталась…
– Вот, Лёнька, тебе и товарищ, – сказал Хлопотун, – а это у нас Кадило, – и указал на сидящего возле окна.
– Да-а, кадим понемногу, – отозвался тот, – но больше для собственного удовольствия, чем для пользы дела.
Лёнька ничего не понял, тем более, что никто не обратил внимания на реплику Кадила, а Хлопотун уже представлял следующего:
– А это наш многоуважаемый Пила.
– Меня зовут Запечный, – сердито возразил домовой.
– Звали тебя когда-то Запечным, – поправил Хлопотун, – но с того времени, как испортился твой характер, стал ты настоящей пилой.
– Да ещё и ржавой, – в тон Хлопотуну добавил Кадило.
– Ты же ещё и подзуживаешь? – взвился Пила. – Думаешь, не знаю, кто мне эту глупую кличку дал? А я всё равно Запечный.
– Да какой же ты Запечный, если у тебя печки нету? – невозмутимо спросил Кадило. – Живёшь ты в старом курятнике, и правильнее всего звать тебя Насестным.
– Посмотрим, где ты будешь жить, когда твоя бабка помрёт, – огрызнулся Пила, – может, ещё в нужник судьба загонит. Как мы тебя тогда звать будем?