Солнечный ветер. Книга третья. Фаустина
Шрифт:
– Зато он опытен, – не согласился Марк. – Помпеян достойный человек, не совершавший предосудительных поступков. Он умен и образован.
– Зачем мне его образование? – всхлипывая, бормотала Луцилла. – Я хочу мужа, который мне нравится. Мне, а не тебе!
– Послушай дочь, иногда мы должны жертвовать личным счастье ради государства. Такова наша доля, таков путь, предначертанный богами каждому, кто принадлежит к семье правителей.
– Я уже пожертвовала, когда вышла замуж за твоего младшего брата, который хоть был не таким старым и некрасивым как Помпеян. Он же старик с лицом в морщинах, у него нос крючком!
– Нос? –
Он тронул свое лицо, убеждаясь, что оно тоже покрылось сетью морщин, нанесенных временем. Да, все пролетало достаточно быстро, не позволяя заметить собственного старения. Если на лицо смотреть каждый день, кажется, что он остается таким же, как раньше и только болячки изнутри, посылают сигналы: «Ты уже старик, Марк Антонин!»
– Я всего лишь забочусь о нас, – попытался он объясниться. – Я не молод, часто болею и со мной может приключиться всякое. После меня пурпурную тогу должен принять Коммод, а он еще мальчик и Анний моложе его. Кто им поможет в важных государственных делах? Кто направит в нужную сторону? Кто окажет отцовскую помощь вместо меня, когда меня не станет?..
И все же рыдающая Луцилла не приняла его аргументы. Только одна мысль была написана на ее лице: она, девятнадцатилетняя, должна выйти за мужчину, который старше на двадцать пять лет. Сознавать это было мучительно.
Так в императорском доме повисла атмосфера вражды. Фаустина и Луцилла теперь избегали Марка, объединившись в неприятии его столь важного для обеих решения.
Однако грозовой фронт вражды набухал и разрастался не только с одной стороны. С другой клубились тучи недовольства семейства Цейониев.
Никто не задумывался, что императорская тога Луция Вера являлась символом равновесия власти. Равновесие – важное правило, которого всегда придерживался Антонин Благочестивый и Марк уже давно усвоил для себя уроки управления. Пурпурная тога Луция вольно или невольно уравновешивала амбиции двух влиятельных семейств: Анниев и Цейониев, к которым принадлежали Марк Аврелий и Луций Вер. Когда несколько лет назад Марк объяснял учителю Фронтону, почему сделал соправителем Луция у него проскользнула эта мысль. Хотя сам он, пожалуй, не до конца отдавал себе отчета в ее верности.
Цейонии давно претендовали на власть, с того самого момента, когда император Адриан возвысил отца Луция – одного из Цейониев, назначив его наследником. А затем, уже преемник Адриана Антонин Пий не захотел ссориться с ними, решив усыновить Луция, сделав его младшим братом Марка. Так поддерживалось равновесие в течение тридцатилетнего срока.
Теперь Луций скончался. Что принесет его смерть? Не вызовет ли она другую войну, не ту с маркоманнами, на которую скоро отправится Марк, а войну с Цейониями в Риме, незаметную и тихую?
Конечно, повод для беспокойства был.
В последнее время Марк часто думал о них, об этой большой семье, которая, как сорная трава, проросла сквозь почву государственного тела во многих местах. Само происхождение Цейониев от этрусков3 порождало их фамильную гордость и чувство несомненного превосходства по отношению к другой знати, ведь Аннии, предки Марка, попали в Рим из Бетики4, а Антонин был выходцем из галльского рода. Получалось: приезжие
Среди беспокойного и амбициозного семейства особенно опасными казались те, кто заседал в Сенате, и, возглавляя неприятельскую партию, нещадно и едко критиковали его действия. Это были Гай Цейоний – высокомерный, недалекий субъект, чем-то похожий в своей ограниченности на консула Брадуа, с которым Марк столкнулся на суде над Геродом Аттиком много лет назад. Вторым влиятельным лицом в партии Цейониев являлся Сильван, двоюродный брат Луция. Этот был умнее, а потому хитрее и изворотливее, рассматривавший любое начинание цезаря Марка через призму римского законодательства. Ему была известна бесспорная приверженность императора законам двенадцати таблиц, чем Сильван искусно пользовался в сенатской курии.
И, конечно, старая знакомая Марка Фабия, которая хотя и не посещала Сенат, но относилась с неприязнью ко всем Антонинам. Влиятельная и пользующаяся авторитетом в семье, она была в прошлом несостоявшейся женой Марка. Правда, в последнем обстоятельстве его вины не имелось, так решил Антонин, и Фабия на Марка не обижалась. Однако затаила обиду на остальное семейство: на императора Антонина Благочестивого и его жену Фаустину Старшую, пока те были еще живы, и на их дочь Фаустину, ставшую женой Марка. Эту обиду она пронесла через всю жизнь. Надо было просто отпустить эту боль от себя, забыть, ибо «забвение – лекарство от любых обид»5, однако Фабия не справилась с собою.
Эти противники не сильно докучали Марку пока был жив Луций, а Фабия даже иногда помогала, например, по его просьбе отправилась сопровождать дочь Луциллу в Эфес, где той предстояло выйти замуж за Луция Вера. Фабия все исполнила хорошо, к ней нареканий не было. И все же глаза ее нет-нет да и загорались злобным огоньком, который обычно горит у отвергнутых женщин. Что уж там говорить, Фабия когда-то нравилась Марку, и он ее жалел всем сердцем, но что было – то прошло.
Его поведение с ней стало ровным, вежливым, подобающим положению Фабии в обществе. Впрочем, таким же, как и отношение к жене. Они были, в сущности, равны перед ним: обе из знатных семейств, женщины, давно не вызывавшие особых чувств. Осталась лишь привычка их лицезреть, а с Фаустиной и ложиться время от времени в одну постель. И это был печальный финал семейной жизни, который скрашивали только общие дети.
Так Марк Аврелий Антонин неожиданно для себя оказался в эпицентре внутренней вражды накануне похода против германцев. Смущенный Помпеян попросил его отменить решение о свадьбе с Луциллой, уж если оно вызывает столько недовольства и пересудов, однако император остался непреклонным.
Дурные наклонности
В один из дней лекарь Гален вдруг заметил, что левое ухо младшего сына цезаря Марка Анния покраснело и опухло, а у его основания возникла небольшая шишка, возможно гнойная. Однако кожа, прикрывающая ее, оказалась очень плотной, через нее нельзя было увидеть, что скрывается внутри. «Быть может, небольшой надрез покажет», – подумал про себя Гален. Однако любая операция на голове была опасной. Уж он-то, Гален, так досконально изучивший анатомию человеческого тела, прекрасно это знал.