Соло для рыбы
Шрифт:
– О! Господи! – Пронеслось в моей голове, и тут же слова, вырванные из пространства, свалявшиеся в залежалый ком, как-то сгруппировались и рассыпались на ритмично–зарифмованные строки.
Я не Офелия и не сойду с ума
Цветам ломая их изящный face,
Я встану рядом, ибо я сама,
за эту жизнь держусь как за эфес.
Всё твой вопрос – в нём лёд и кипяток
Не смешаны в пропорциях неравных
Я при рождении сделала глоток,
Который, по сценарию, отравлен.
О страшный дар – без удержу любить
Нам отсулил могучий неврастеник.
Отмщенья жаждем или not to be
И мы всегда сражаемся за тени.
Кто мой отец? И кто его убил?
И что стократ твоих теней дороже –
Сегодня Гамлет мой, ты слышишь, Билл?!
Мы друг без друга умереть не можем.
На последней строке мозг зациклил, и она стала повторяться бесконечным рефреном. Я начала отставать, Григорий Ефимович оглянулся. Какие у тебя глаза, старик?! Помнится в «Чижике-Пыжике» они светились цветом хорошо разбавленного коньяка, а сейчас такие же, как асфальтово-бурая вода канала Грибоедова, ползущая под Каменным мостом, под нами. Всё правильно – никто толком не мог запомнить твой взгляд. Историки-биографы до сих пор спорят, описывая ощущения, воздействия, всё что угодно. О чём это я? Это совсем другой человек, тёзка, однофамилец… Человек ли? Ну да, конечно, тень отца… Чего ты хочешь от меня?
– Устала, дочка? – знакомый, почти родной голос заставил сознание вернуться в тело, застрявшее занозой посреди улицы, потягивающейся в объятиях утреннего солнца.
– Нет, всё в порядке. Просто засмотрелась.
– И много увидела?
– Кое-что.
– Собственные фантазии? А что ты хотела увидеть? И зачем?
Я не знала ответа, а старик знал.
– Мне кажется ты хочешь перешить наряд, даже не примерив. Может лучше принять мир таким, как есть. Укутайся в него, согрейся, а там и перекраивай, если окажется не по размеру. Или как?
Я попыталась зрительно представить предлагаемые манипуляции – получилось слабовато, хотя и забавно. Однако мозги встрепенулись.
– Григорий Ефимович, а тебе как твоя жизнь? Впору?
– Да по-разному бывало. По молодости выпадал, пока не подрос, позже всё по швам трещало. Лез вон из кожи, бежал, ломал дрова, сжигал мосты, строил замки… Никогда не был праведником, но всегда верил в Божью волю и силу смирения.
– Силу смирения?
– Да. Что тебя смущает? Трудно позволить себе быть тем, кем в самом деле являешься? Не нравится желать того, чего действительно хочешь? Не можешь остановиться в поисках потерянного вчера?
– Ты вообще про что?
– Про тебя. Примерь к себе, может, поймёшь, что я сказал, тогда завтра найдёшь гораздо больше, чем потеряла сегодня.
– Ну, конечно, и останется только возлюбить ближнего как самого себя.
– Вот именно – не меньше и не больше – поймаешь равновесие, будешь счастлива.
– Чего?
– Простите, сударыня, не подумал – вам это слово уже жмёт. Такое банально-нереальное. Так куда нам теперь? Налево, конечно.
Оставив Гороховую, мы свернули на набережную Мойки. Меня начинала раздражать манера старика говорить со мной то насмешливо, то поучительно назидательно, как с первоклассницей. С чего ты взял, что живёшь правильнее и мудрее меня? Только потому, что старше в два раза? Почему я всё это слушаю, пытаюсь поверить, думаю что-то предпринять. От дурацких мыслей во рту появился привкус недозревшего яблока. «Рано» – пронеслось где-то между душою и разумом ранящее слово. «Или поздно» – заставила я себя подумать усилием воли.
– Вовремя – донеслось откуда-то извне.
– Что?
– Во время моей бытности школьным учителем я здесь часто бывал.
– Где?
– Да здесь же, на Мойке, 94. Тут дворец работников просвещения был. Однажды меня позвали сюда на какой-то идиотский конгресс и окончательно убили во мне педагога.
– Это традиция такая – приканчивать вас в Юсуповском! Продолжим!
И я обхватила старика Распутина за шею. А он – гад, слегка нагнулся к моему неосторожно приблизившемуся лицу и смачно чмокнул прямо в губы, как бы пробуя их на вкус
– М–да. Яду, как всегда, не хватит.
И это всё? Никаких больше эмоций, переживаний? Только насмешка, которую можно было бы считать похабной, если бы…. Если бы что? Если бы я не любила уже этого человека, как самоё себя, если бы он не стал вдруг для меня воплощением. Чего? Детской фантазии? Самой невероятной и возможно потому наиболее реальной за всю мою взрослую жизнь. Я постаралась как можно незаметнее посмотреть на огромного, как ночная тень, человека, стоящего рядом, чтобы увидеть его напряжённо застывший взгляд, тяжело ложащийся на классический фасад, на шестиколонный портик, напоминающий щербатую ухмыляющуюся пасть.
Старик нагнулся, что-то поднял с земли.
– Быть дождю.
– Почему?
– Улитка. – Он посадил моллюска на ладонь, и тот не испугавшись и не прячась в своей раковине, пополз по его коже, оставляя мокрый след.
– Они никогда не возвращаются туда, где были.
– Откуда ты знаешь?
Он не ответил. Я посмотрела на безоблачное небо над нами, на дома и деревья, приготовившиеся к жаре и засухе. Может быть это была сумасшедшая улитка?
– Почему?
– Да они и не помнят и желают только одного – наслаждения едой. И для этого тащат на себе бремя собственного дома, и растут вместе с ним, и оттого не имеют ни права, ни сил, ни возможности оставить его.
– Ну, прямо философия улитки.
– А мы меняем жилища, бежим оттуда, где были счастливы, и возвращаемся туда, где нас убивали. Или наоборот.
– И кому лучше?
– Так и я об этом. Не знаю. Видишь, мы не в состоянии понять даже улитку, а что уж там человека.
– Ага, кантовские вещи в себе. Здорово. Для чего это всё?
– Так просто. Может тебе интересно будет увидеть, что Кант для нас проще, чем улитка. Он нам ближе.
– А улитка? Ближе твоему Богу.
– Это сказала ты.
– Ну и что?
– Мысль уже не о себе. И диапазон пошире.
– Ну, спасибо.
Дед осторожно положил улитку на землю, повернулся спиной к Юсуповскому дворцу, облокотился о чугунную ограду парапета и долго смотрел на равнодушно сонную Мойку, монотонно скользящую мимо, как лента конвейера, уносящая прочь собранные кем–то мгновения.
– Можешь считать это смешным, а можешь… как хочешь. Но в 42-ом я здесь чуть не умер, причём не столько от ран, сколько от усердия лекарей, а в 58-ом от пожара. Так что да, традиция, наверное.