Соломон Волков История русской культуры 20 века
Шрифт:
S
лого и открытого антисоветчика вернуться из эмиграции в Советский Союз на постоянное жительство. Приехавший в Париж летом 1946 года как сталинский полуофициальный представитель Симонов прощупывал почву для этого в разговорах с 75-летним Буниным. Но Бунин со свойственными ему независимостью и непредсказуемостью выступил вскоре с резким антисоветским заявлением, и вопрос о возвращении нобелевского лауреата в Москву пришлось снять с повестки дня. Вот почему так встревожилось советское руководство, когда оно получило сведения о том, что в том же 1946 году на Нобелевскую премию был номинирован Борис Пастернак. Конечно, известия из Стокгольма могли быть и еще более угрожающими. К примеру, и до, и после войны в списке кандидатов появлялся эмигрантский философ Николай Бердяев. Присуждение премии во второй раз представителю эмигрантской русской культуры было бы воспринято в Москве как катастрофа. Но советским фаворитом был вовсе не Пастернак, а Шолохов. О номинации Шолохова триумфально поспешила сообщить «Литературная газета» в том же 1946 году. В отсутствие и покойного Горького, и умершего в 1945 году Алексея Толстого Шолохов рассматривался Сталиным как советский писатель номер один. К этому моменту кандидатура Пастернака, поэта герметичного, эллиптического, барочного, использующего сложную систему смелых разветвленных метафор, была для советского руководства неудобной, хотя в прошлом у Пастернака бывали периоды сближения с официальной линией. Еще в 20-е годы Пастернак написал высоко оцененные нарративные поэмы о революции «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». Пастернак также одним из первых воспел в стихах и Ленина, и Сталина. Это были не конъюнктурные поделки, а великолепные, полноценные строки, с волнением читающиеся и сейчас, когда оценка этих двух лидеров сравнительно редко бывает позитивной. Не случайно большевистское светило Николай Бухарин в своем докладе на Первом съезде Союза писателей, созванном в 1934 году для того, чтобы объединить советскую литературу под сталинским патронатом, назвал Пастернака «одним из замечательнейших мастеров стиха в наше время, нанизавшим на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давшим ряд глубокой искренности революционных вещей». На том же съезде, тщательно отрежиссированном самим Сталиным, Пастернака в Колонном зале посадили в президиум, рядом с Горьким, и он был избран для важного символического жеста - от имени всех советских писателей принять в дар от рабочей делегации большой портрет Сталина. По некоторым сведениям, Сталин в тот момент даже взвешивал возможность сделать Пастернака одним из руководителей Союза писателей. Пастернак встречался и беседовал и со Львом Троцким, и с Бухариным, и с другими коммунистическими лидерами, но особые, в высшей степени мифологизированные отношения он выстроил именно со Сталиным. До сих пор идут дебаты о том, встречался ли Пастернак со Сталиным, и если встречался, то сколько раз. Обширную вторичную литературу породил знаменитый телефонный звонок Сталина 11астернаку в связи с хлопотами последнего в защиту арестованного в 1934 году поэта Мандельштама. Как известно, Сталин тогда пошел навстречу Пастернаку (хотя в итоге это и не спасло Мандельштама от гибели). Пастернак заступался перед Сталиным и за других арестованных: мы знаем, в частности, о его письме вождю, после которого в 1935 году были освобождены из заключения муж Ахматовой Николай Пунин и ее сын Лев Гумилев. Сравнительно недавно появилась информация об обращении Пастернака к Сталину в связи с арестом сына знаменитого пианиста Феликса Блуменфельда; в ответ на это ходатайство Сталин вновь разговаривал с Пастернаком по телефону. В 1935 году Сталин включил Пастернака в состав посланной им на антифашистский конгресс в Париж писательской делегации тоже жест особого доверия со стороны вождя, весьма озабоченного международным престижем советской культуры. В 2000 году была опубликована стенограмма выступления Пастернака на дискуссии после печально известных статей «Правды» о «формализме» 1936 года с собственноручными пометами Сталина; из многочисленных подчеркиваний вождя можно сделать вывод, что необычно - по тем временам - независимые и резкие высказывания поэта (в частности, Пастернак тогда заявил, под смех и аплодисменты собравшихся: «...если обязательно орать в статьях, то нельзя ли орать на разные голоса? Тогда будет все-таки понятней, потому что когда орут на один голос - ничего не понятно. Может быть, можно вообще не орать •JTO тогда будет совсем замечательно...») были приняты во внимание Сталиным, когда вождь принял нелегкое для него решение закруглить погром «формалистов», в том числе и Шостаковича. Учитывая, что переусложненные поэзия и ранняя проза Пастернак;! вряд ли могли оказаться близкими литературным вкусам Сталина, ориентированным, как мы знаем, в основном (хотя и не исключительно вспомним о футуристе Маяковском) па русскую классику, JTO все были в высшей степени существенные знаки внимания вождя к личности поэта, что особенно удивительно, если принять во внимание
несомненную капризность и внешнюю «недисциплинированность», столь свойственные характеру Пастернака. Казалось бы, у Сталина, во главу угла всегда ставившего именно тотальное повиновение и предсказуемость, эти качества Пастернака должны были вызывать особое раздражение. Но получилось по-другому. Анна Ахматова не без иронии написала о Пастернаке: «Он награжден каким-то вечным детством». В этом определении и порицание, и восхищение. Возможно, и Сталина подсознательно, вопреки внешней установке на дисциплину, привлекала подобная подчеркнутая инфантильность поведения Пастернака, чья экзотическая внешность - смуглое лицо бедуина, горящие глаза, порывистость движений - так соответствовала традиционному представлению о поэте. Пастернак, сознательно культивировавший (в подражание своим кумирам - Скрябину и Блоку) такой имидж художника «не от мира сего» (хотя в быту он был, как известно, вполне практичным человеком, умевшим и похлопотать о гонорарах, и окучить картошку), вероятно, чувствовал, на какие клавиши ему следует нажимать в отношениях со Сталиным. Это отчетливо видно на примере письма Пастернака к Сталину, написанного в конце 1935 года, вскоре после того, как вождь, вопреки возникшим в тот период ожиданиям, провозгласил «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» не Пастернака, а Маяковского. Парадоксальным образом Пастернак за этот вердикт Сталина благодарит: «Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни». Со стороны Пастернака подобный эпистолярный ход был достаточно неожиданным и довольно смелым (а вдруг Сталин заподозрит «смирение паче гордыни» и осерчает?), но поэт в данном случае правильно вычислил психологию вождя, ценившего в людях скромность. О том, что Сталину письмо Пастернака понравилось, свидетельствует письменное указание вождя - отправить это обращение поэта в сталинский личный архив, куда препровождались только самые, по мнению хозяина, ценные и важные для истории документы. Вообще же это письмо Пастернака вождю выдержано в стиле ииюбленной кокетливой гимназистки, с сильнейшими эротическими обертонами. Приведем релевантные отрывки: «Меня мучит, что я in последовал тогда своему первому желанию... Или тут надо быть смелее и, недолго раздумывая, последовать первому побуждению?.. Я сперва написал Вам... повинуясь чему-то тайному, что, помимо i!CCM понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам». И в включение: «Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак». Столь же персональны и посвященные Сталину стихи Пастернака ••Мне по душе строптивый норов», впервые опубликованные в новогоднем номере правительственной газеты «Известия» за 1936 год, где Пастернак описывал вождя как «гения поступка». Сейчас легко упрекать Пастернака за эти стихи, но надо помнить о реальной ситуации тех лет. Тут дело вовсе не в сервилизме, который, в конце концов, тоже можно было бы как-то объяснить и извинить: ведь жизнь тогда слишком часто грозила, говоря словами того же Пастернака, «полной гибелью всерьез». Нет, подобного сервилизма сам Пастернак избегал нею свою жизнь. Речь идет о другом - о подлинной завороженности многих интеллектуалов (и в Советском Союзе, и на Западе) идеями активного действия, «поступка». Комментируя подобную завороженность, даже трезвомыслящая Индия Гинзбург проводила параллель с молодым Гегелем, который, увидев Наполеона, объявил, что в город въехал на белом коне абсолютный дух. По свидетельству Гинзбург, в том же «гегелевском» ключе - как «всемирно-исторического гения» - воспринимала Сталина и некоторая часть советской культурной элиты. Пастернак, в частности, сохранил подобное отношение к Сталину и после смерти вождя, о чем свидетельствует письмо поэта к Фадееву «н 14 марта 1953 года. В этом письме Пастернак воздает Сталину должное как одному из тех избранных, которые «проходят до копна мимо всех видов мелкой жалости по отдельным поводам к общей цели» - установлению нового социального порядка, в котором мировое зло «было бы немыслимо». Этот свойственный Пастернаку своеобразный романтический •куны личности» Сталина (как говорил соперник Пастернака и гонке II побеленкой Шолохов - «да, был культ, но была и личность») чрезвычайно затруднил эмоциональный контакт поэта с политикой Хрущева, I о» гавившего себе имя как раз разоблачением этого самого «культа ничности». Вдобавок прихотливая творческая эволюция Пастернака
вывела его на принципиально новую, неслыханную для советской реальности орбиту, на которой столкновение поэта с властью оказалось неизбежным.
^*
–
Пастернак давно уже подступался к прозе, а с конца 1945 года увлеченно, взахлеб трудился над эпическим романом о судьбах русской интеллигенции в XX веке «Доктор Живаго», законченным им через десять лет. Он с самого начала понимал, что роман этот «для текущей современной печати не предназначен». Пастернак имел в виду советскую цензуру, для которой широкое свободное - без оглядки на партийные установки - повествование о причинах и смысле русской революции и об ужасах Гражданской войны, насквозь пронизанное открыто христианской философией автора, каковым стал в итоге «Доктор Живаго», оказалось, конечно же, неприемлемым. Пастернак «Доктора Живаго» считал своим основным и лучшим произведением. В нем он старался достигнуть, если употребить его же собственные слова, «неслыханной простоты». Здесь для Пастернака идеалом был, без сомнения, Лев Толстой, в подражание которому Пастернак принижал значение своих ранних опусов. Иногда связь Пастернака с Толстым отрицают на том основании, что «Доктор Живаго»-де не реалистический роман в том смысле, в каком его понимал Толстой. Это, может быть, и так, но идеологическое влияние позднего Толстого на Пастернака несомненно. Отец Пастернака, известный художник, в 1898 году в личном контакте с Толстым иллюстрировал его «Воскресение». Свои портреты работы Леонида Пастернака сам Толстой считал наиболее удачными. В доме Пастернаков царил культ Толстого, оказавший на поэта глубокое влияние. Чтобы подчеркнуть свою связь с великим писателем, Пастернак в более поздние годы даже нафантазировал историю о том, как он четырехлетним ребенком увидел Толстого. (Над этой легендой мягко подшучивала Ахматова, сама мастерица создания схожих мифологем.) Вослед позднему Толстому Пастернак в «Докторе Живаго» стремился, отказавшись от ухищрений современного искусства, достичь действенности «по-новому понятой», как он сам выразился, христианской проповеди. В задачу Пастернака, несомненно, входило обновить отношение к христианству во второй половине XX века столь же приметным образом, как )то было сделано Толстым на рубеже XIX и XX веков. На Западе многие это заметили, и Чеслав Милош причислял «Доктора Живаго» к редким образцам подлинно христианской литературы. Уход Льва Толстого из Ясной Поляны в 1910 году и его драма-шческая смерть стояли перед глазами Пастернака как образец выходящего за рамки собственно культуры и становящегося аналогом искупительной жертвы подвига великой личности. При том, что 11лстернак, конечно же, не был фигурой, равной Толстому, и не об-мадал его положением и авторитетом ни в России, ни за ее пределами, mi предпринял достаточно смелый шаг, который можно рассматривать как параллель к поведению Толстого в его борьбе против цензурных ограничений в царской России. Пастернак не только написал независимое и заведомо неподцен-ivpnoe произведение, но и передал его, в обход официальных каналов, для публикации на Запад - поступок, надо сказать, потребовавший от него большего личного мужества, чем от Толстого в аналогичных Ситуациях. Ведь граф был надежно защищен - и своей всемирной I мной, и местом в социальной иерархии - от физических репрессий. Пастернак застрахованным от подобной угрозы себя чувствовать не мот: слишком многие его близкие знакомые были уничтожены ео-пстской властью, а в 1949 году его возлюбленную Ольгу Ивинскую (прообраз Лары из «Доктора Живаго») арестовали и отправили на ПЯТЬ лет в лагеря. На допросе следователь заявил Ивинской, что Пастернак «уже давно стал английским шпионом». Решение Пастернака передать «Доктора Живаго» за границу разом разрушило установленные государством рамки дозволенного поведения !шя советского писателя. Но конфронтация Пастернака с советскими властями стала громким международным скандалом в 1958 году, когда через год после выхода романа на Западе Пастернак был удостоен Нобелевской премии «за выдающиеся достижения как в современной лирической Поэзии, так и в области великой русской эпической традиции». Таким образом, Шведская академия недвусмысленно указала, что награждает Пастернака как достойного последователя Льва Толстого (июдпо вновь, как в случае с Буниным, исправляя свою давнюю несправедливость по отношению к автору «Войны и мира»). Упоминание о достоинствах Пастернака-поэта было в данном случае не более чем фиговым листком, и оно никого не обмануло. Когда-то царское правительство строило Толстому цензурные препоны, а Св. Синод о| пучил его от Церкви. Теперь советские власти срочно организовали in ключение Пастернака из Союза писателей. Па волне всемирного паблисити, сопровождавшего как публикацию "Доктора Живаго» на Западе, так и присуждение Пастернаку
Нобелевской премии, антипастернаковская акция вызвала возмущение интеллектуалов в демократических странах. Но советское руководство вряд ли могло поступить иначе. На награждение самой престижной мировой культурной премией сравнительно малоизвестного поэта (не сталинского лауреата), да еще и за так и не изданный в Советском Союзе роман, можно было отреагировать только как на открыто враждебный антисоветский жест, который один официальный оратор сравнил с «атомной литературной бомбой». Жару и перцу в свойственном ему стиле подбавил в антипастер-наковскую кампанию лично Хрущев. Его с Пастернаком, в отличие от Сталина, не связывало абсолютно ничего. Пастернак не обладал для него авторитетом ни Шолохова, ни Твардовского, ни даже какого-нибудь Александра Корнейчука, посредственного драматурга, но хрущевского фаворита. Разумеется, Хрущев не читал ни стихов Пастернака, ни тем более его романа, да и кто мог бы потребовать этого от сверхзанятого руководителя сверхдержавы?1 Хрущеву в качестве информации на стол положили, как это обыкновенно делается во всем мире, несколько машинописных страниц с избранными цитатами из «Доктора Живаго», призванными подтвердить антисоветскую тенденцию романа. Для Хрущева этого оказалось совершенно достаточно, тем более что сам по себе Пастернак и его произведение волновали коммунистического лидера очень мало. Хрущев хотел дать отпор очередной западной идеологической провокации, а заодно задать острастку отечественным писателям, для которых передача Пастернаком своего романа за рубеж и последовавшая награда могли показаться соблазнительным прецедентом. Государственный механизм подавления творческой личности был раскручен Хрущевым в деле Пастернака по накатанному сталинскому образцу: разносные статьи в «Правде» и других газетах; публикация там гневных откликов «простых советских трудящихся», которые, разумеется, тоже романа не читали; срочно организованные собрания 1 Сталин, быть может, и прочел бы «Доктора Живаго», как прочел он десятки других романов советских писателей (о чем имеются достоверные свидетельства). Но Сталин в этом смысле был скорее исключением. Как вспоминал Константин Симонов, неоднократно присутствовавший на обсуждении произведений, выдвинутых на Сталинскую премию, проходивших с участием вождя: «...все, что в какой-то мере было спорно и вызывало разногласия, он читал. И я всякий раз, присутствуя на лих заседаниях, убеждался в этом». КОЛ пег Пастернака, на которых даже хорошие поэты, вроде Владимира Солоухина, Леонида Мартынова и Бориса Слуцкого, были вынуж-Векы поносить уважаемого ими автора. Слуцкий, создавший в своих рубленых, нарочито прозаизированных стихах имидж мужествен ного Фронтовика и правдолюбца, так из-за своего антипастернаковского иыступления мучился, что позднее на этой почве рехнулся. 29 октября 1958 года на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ, по-i ВЯЩенном 40-летию комсомола, перед многочисленной аудиторией, IX пючавшей всех руководителей страны во главе с Хрущевым, с резкими нападками на Пастернака выступил глава комсомола Владимир « емичастный. Семичастный сначала обозвал Пастернака «паршивой овцой», обрадовавшей врагов Советского Союза «своим клевет ническим так называемым «произведением». Затем Семичастный (ставший в 1961 году начальником КГБ) добавил, что «этот человек I i·i и и плюнул в лицо народу». И наконец, заявил: «...если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал», Потому что свинья «никогда не гадит там, где кушает». Хрущев этим МОвам демонстративно одобрительно аплодировал. Известие об этой речи поставило Пастернака на грань самоубий I I ва. Сравнительно недавно стало известно, что подлинным автором 04 корблений в адрес Пастернака был вовсе не комсомольский вождь,
•л
сам Хрущев, вызвавший к себе Семичастного накануне его выступления и продиктовавший и про паршивую овцу, и про свинью -по словам Семичастного, «типично хрущевский, нарочито грубый, бесцеремонный окрик». I [астернак на государственные оскорбления отозвался стихотворением, в котором написал, что он не в силах больше видеть в газетах фотографии этих «свиноподобных рож». Это был явный выпад против Хрущева, да вдобавок в том же стихотворении говорилось: Культ личности лишен величья, Но в силе - культ трескучих фраз, И культ мещанства и безличья, Быть может, вырос во сто раз. По это стихотворение тогда опубликовано не было, а в газете ¦•Правда» появились два вымученных покаянных письма Пастернака, I цс он сообщал о своем «добровольном отказе» от Нобелевской премии и признавал ошибки «Доктора Живаго». Помню, какое тяжелое впечатление произвели тогда эти письма, хотя и было попятно, что Писались они под давлением властей.
Между тем это давление на Пастернака все усиливалось. Хрущеву было мало его публичного унижения, он хотел окончательно поставить писателя на колени. Поводом для нового угрожающего хода властей стала публикация в газете «Дейли Мейл» перевода переданного Пастернаком английскому журналисту нового стихотворения «Нобелевская премия»: Я пропал, как зверь в загоне. Где-то воля, люди, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет. Пастернака вызвали на допрос к Генеральному прокурору СССР, где угрожали ему арестом и расправой за «деятельность, сознательно и умышленно направленную во вред советскому обществу». Это квалифицировалось Генеральным прокурором как «особо опасное государственное преступление», за которое - по закону - можно было схлопотать и смертную казнь. Вряд ли Хрущев предполагал расстрелять Пастернака, но он считал возможным безжалостно и цинично запугивать 68-летнего поэта, не снисходя до того, чтобы отвечать на его письма. Эта невозможность наладить диалог с новым вождем особенно удручала Пастернака, возмущавшегося: «Ведь даже страшный и жестокий Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключенных и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону». Из этого катастрофического ощущения абсолютной загнанности, с такой силой выраженного в стихотворении Пастернака «Нобелевская премия», выход был, в сущности, один - в смерть. Она пришла для Пастернака 30 мая 1960 года. Но даже его похороны 2 июня в подмосковном Переделкине превратились в еще одну политическую конфронтацию. Как записал писатель Вениамин Каверин: «Я прочел у Брюсова о похоронах Толстого, и меня поразило сходство их с похоронами Пастернака. Такое же ощущение полного разрыва между правительством и народом...» Валерий Брюсов в 1910 году констатировал, что царские власти, опасаясь антиправительственных демонстраций, сделали все возможное, чтобы лишить прощание с Толстым его национального значения. В Ясной Поляне за гробом Толстого шло несколько тысяч человек - по оценке Брюсова, «цифра ничтожнейшая». К могиле Пастернака, Пятьдесят лет спустя, собралось около двух тысяч человек, но в новых условиях это число казалось огромным, небывалым - ведь это была фактически первая массовая неофициальная траурная церемония за |сю советскую историю. Кончина Толстого была в свое время событием номер один для российской прессы, но на сей раз, кроме микроскопической заметки о смерти «члена Литфонда» Пастернака, в советскую печать не просочилось ничего. Зато сработала устная молва, и торжественная благоговей! 1ая толпа в Переделкине символизировала рождение обществен ного мнения и рудиментов гражданского общества в Советском Союзе. И нтеллигенция не побоялась ни агентов секретной полиции, ни и попранных корреспондентов: обе эти профессиональные группы вовсю шпечатлевали происходящее на фото- и кинопленку, каждая для своих целей, и в этом тоже была своя символика. Похороны Пастернака, как ¦)то было и с Толстым, превратились в медиашоу, но на сей раз произошло это - также впервые в советской истории - благодаря усилиям гаиадной стороны, выискивавшей и укрупнявшей малейшие признаки инакомыслия в устрашающем коммунистическом монолите. Как злобно отметил в 2002 году тот же Семичастный (к этому моменту уже давно председатель КГБ в отставке): «Мы имели дело с попыткой западных служб раскрутить у нас одного из первых диссидентов... семя проросло. Прошло несколько лет, и «эстафету» подхватили такие лауреаты Нобелевской премии, как Александр Солженицын, Андрей Сахаров, Иосиф Бродский...» В ЦК КПСС встревоженно регистрировали разведсообщения о том, что экземпляры «Доктора Живаго», изданного по-русски на Западе, «будут предлагаться советским туристам, различным специалистам и морякам, посещающим зарубежные страны, и будут контрабандным Путем ввозиться в Советский Союз по «существующим каналам». Когда заранее проинструктированные о подобных возможных «провокациях» члены советской делегации, приехавшие в 1959 году па прокоммунистический Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Вене, как-то в панике обнаружили, что неизвестные «злоумышленники» буквально засыпали карманными книжками «Доктора Живаго» на русском языке салон автобуса, развозившего советских гостей по | ороду, то с облегчением услышали от сопровождавших их уже под наторевших в такого рода ситуациях сотрудников КГБ практический сонет: «Берите, читайте, по пи в коем случае не тащите домой».
В Советском Союзе «Доктор Живаго» был впервые опубликован во времена горбачевской «гласности» в 1988 году в журнале «Новый мир» двухмиллионным тиражом и породил целую промышленность исследовательских текстов, но в массовом сознании корней пока что не пустил, хотя в свое время задумывался Пастернаком как произведение «доходчивое», которое будет проглатываться взахлеб любым, а не только подготовленным читателем. В одном опросе за другим русская публика величайшим русским романом XX века называет не «Доктора Живаго», а «Мастера и Маргариту» Булгакова или «Тихий Дон» Шолохова. В 1965 году, через семь лет после «Доктора Живаго», и шолоховский «Тихий Дон» был наконец увенчан Нобелевской премией. Этому предшествовали многолетние политические маневры. Впервые на эту премию Шолохов был номинирован в 1947 году, но тогда Нобелевский комитет отвел его кандидатуру, указав, что хотя «Тихий Дон» и обладает «сочностью и народной красочностью», но роман этот все же неровен и следует подождать публикации заявленного Шолоховым его произведения о войне «Они сражались за Родину» (как известно, так и оставшегося незаконченным). Советское руководство, чьим фаворитом Шолохов являлся и при Сталине, и при Хрущеве, продолжало упорно лоббировать этого писателя. Сам Шолохов тоже сделал умный ход по укреплению своей репутации в глазах Нобелевского комитета. Приехав в 1959 году во Францию, он там еще раз выказал независимость своего характера, продемонстрированную им в свое время в отношениях со Сталиным, в интервью французским газетам хотя и отозвавшись о «Докторе Живаго» как о «неотделанном, бесформенном» произведении (мнение, разделявшееся, среди прочих, также Ахматовой и Набоковым), но высказавшись тем не менее за публикацию романа Пастернака в Советском Союзе. (Это по тем временам неортодоксальное заявление Шолохова вызвало в кремлевских кулуарах почти апоплексическую реакцию как «противоречащее нашим интересам».) Когда в октябре 1965 года 60-летний Шолохов, охотившийся тогда в приуральской глухомани, получил известие о присуждении ему Нобелевской премии, первый телефонный звонок его был не домой, а в Москву, в ЦК КПСС: испросить разрешение на принятие этой награды. И только получив официальную санкцию, Шолохов смог отправить телеграмму в Стокгольм о том, что приедет на церемонию награждения. В архиве ЦК сохранился специальный меморандум о том, чтобы выдать Шолохову субсидию в размере трех тысяч долларов на покупку фрака и на «экипировку сопровождающих его лиц», с последующим возвратом долга из Нобелевской премии. Трудно вообразить себе другого многолетнего русского претсн- ¦па па Нобелевку, изысканного, сдержанного и гордого Владимира I liil)OKoiia, в подобной унизительной ситуации. Но по-аристократически Щепетильный Набоков, которого в 1960-е годы многие на Западе, где • ¦и ..кил, называли крупнейшим современным писателем, так никогда н не был удостоен этой высшей литературной акколады, разделив ¦\ цьбу Чехова, Пруста, Джойса, Кафки и Платонова, среди прочих. Члены Шведской академии наиболее знаменитый опус Набокова - |ГО опубликованный в 1958 году роман «Лолита» о запретной любви ¦Ш Нетнего профессора Гумберта Гумберта к 12-летней «нимфетке» inn слово - изобретение Набокова) - долгие годы третировали как Чересчур скандальный. Набокова, несмотря на его внешне ирониче ское отношение к славе, это глубоко задевало. Сам он несомненно по ищионировал себя как наиболее инновационного русского про Пика после Андрея Белого и постоянно занимался нарративными (Кспериментами, сочетая внимание к точным, иногда гротескным к гилям с подчеркнуто фантасмагорической и пародийной формой. Увлечение Набокова сюрреализмом нарастало постепенно, от его русскоязычного романа «Дар» (1937-1938) (по мнению некоторых, Вучшего его произведения), скандализовавшего эмигрантскую общину ¦коим несдержанным издевательством над либеральной иконой XIX | I л Николаем Чернышевским, до поздних экстравагантных англоя- н.гшых опусов «Бледный огонь» и «Ада». И все это время Набоков примерялся к Нобелевке. Западные биографы Набокова склонны недооценивать символический вес Нобелевской премии для русского эмигранта, каковым I l.iooKoi! являлся. То, что первым русским нобелиатом в 1933 году стал ¦обрат-эмигрант Бунин (с ним Набокова связывали достаточно слож ные отношения, в которых Бунин играл роль мэтра, а Набоков - его блестящею младшего коллеги), должно было подбодрить Набокова, |бо демонстрировало привлекательность стилистически отточенной Прозы в глазах международных литературных арбитров. И Ленин, и Сталин были хорошо осведомлены об отце Набокова, им и Юм дореволюционном политике либерального толка (он был убит п Ьсрлине в 1921 году экстремистом-монархистом). Имя Набокова-МЛидшего в 1923 году попало в составленный для Ленина и других чипов Политбюро «Секретный бюллетень» советской цензуры в со провождении исчерпывающей характеристики: «К Соввлаети относится Враждебно». С тех пор издаваемые на Западе произведения Набокова
неизменно включались в советские проскрипционные списки, впрочем, как и подавляющее большинство русской эмигрантской литературы. Но московские вожди вряд ли когда-либо обращали на Набокова особое внимание. Соответственно - его замалчивала и советская пресса. Набоков открытую враждебность к советскому режиму пронес через всю свою жизнь, она отражалась и в его творчестве, и в преподавательской деятельности в Корнельском университете. Именно эта неизменная (в отличие от некоторых других видных эмигрантов, вроде Рахманинова или Бунина) враждебность стала одной из причин, помешавших Набокову принять «Доктора Живаго» Пастернака: ведь там большевистская революция во главе с Лениным изображалась как исторически легитимное явление - позиция, для Набокова неприемлемая. Известно резко отрицательное отношение Набокова к литературному качеству «Доктора Живаго»: он считал это произведение «мусорной, мелодраматической, фальшивой и неумелой» книгой. Набоков, начинавший в свое время как поэт и продолжавший и позднее писать стихи (грациозные, но, по суровой оценке Иосифа Бродского, «второсортные»), о чуждой ему взрывной поэзии Пастернака безжалостно отзывался еще в 1927 году: «Стих у него выпуклый, зобастый, таращащий глаза: словно его муза страдает базедовой болезнью... Синтаксис у него какой-то развратный». То есть раннего Пастернака Набоков отвергал за излишний, по его мнению, авангардизм, а позднего, напротив, за примитивизм. Обращенное к Сталину одическое стихотворение Пастернака, опубликованное в газете «Известия» в 1936 году, видная роль поэта на Первом съезде советских писателей в 1934 году и последующее его появление в Париже на просоветском Международном писательском конгрессе вряд ли могли расположить к Пастернаку антикоммуниста Набокова. В этом корни распространявшейся им приватно безумной теории Набокова о том, что скандал вокруг публикации «Доктора Живаго» на Западе был с самого начала советским заговором, специально организованным с единственной целью: обеспечить роману Пастернака коммерческий успех, а заработанную на этом валюту использовать для финансирования коммунистической пропаганды за рубежом. Идеологические и стилистические несогласия Набокова с Пастернаком усугублялись его личной неприязнью к поэту. Интересно, что Пастернак об этом знал или догадывался: еще в 1956 году он сказал посетителю из Великобритании о том, что Набоков ему завидует. Те исследователи, которые саму возможность такой зависти отвергают («и чему там было завидовать?»), забывают о том, каким культурным маргиналом должен был ощущать себя эмигрант Набоков и сравнении с Пастернаком, объявленным в 1934 году Бухариным с ВЫСОКОЙ трибуны ведущим поэтом страны. Л что мог чувствовать 11абоков, когда в 1958 году «Лолиту», занявшую наконец первое место в списке американских бестселлеров, выти') оттуда именно столь ненавистный ему (и поддерживавшийся, по ltd параноическому убеждению, советским правительством) «Доктор А и наго», взмывший на вершину списка после известия о присуждении Пастернаку Нобелевской премии? Вдобавок Набоков был прекрасно in аедомлен о том, что многие из наблюдавших за этим беспреце-и и I ним соревнованием двух романов русских авторов на западной арене болели скорее за «Доктора Живаго» как за более достойное, О мюродное» произведение о христианских ценностях. Гак думали не только в русских эмигрантских кругах, где, по цполпс понятному мнению Набокова, должны были бы симпатизиро-и.и I. скорее собрату-изгнаннику; к величайшему огорчению Набокова, подобную же позицию занял его ближайший американский друг, И тигельный критик Эдмунд Уилсон, проигнорировавший «Лолиту», | своей нашумевшей рецензии в «Нью-Йоркере» вознесший •Доктора Живаго» до небес. ('оветские ортодоксы всегда считали Шведскую академию враждеб-1(1 hi институцией. Однако нет сомнения в том, что именно бескомпромиссный антикоммунизм Набокова (распространявшийся не только на ('тлипа, но и на Ленина, что в те годы в западных интеллектуальных | рутах рассматривалось как непростительный экстремизм), в соединен и и •сто уязвимой позицией эмигранта, сделали в итоге кандидатуру писа теля «неудобной» для Нобелевской премии. Тянувшаяся за «Лолитой» Шлейфом репутация полупорнографического произведения лишь предо- *танляла шведским академикам удобный фиговый листок. Нот почему на них не произвело впечатления даже страстное письмо п поддержку набоковской кандидатуры, отправленное в Стокгольм из Москвы свежеиспеченным лауреатом Нобелевской премии 1970 года Александром Солженицыным. Письмо это, в котором Солженицын Юсхналял Набокова как писателя «ослепительного литературного даро-luiiiiH, именно такого, которое мы зовем гениальностью», в высшей степени любопытно. Солженицын выделял у Набокова изощренную игру и пика и его романах (и русских, и англоязычных) и их блистательную I i·miioзицию, питая мало симпатий к высокому модернизму, великим представителем которого являлся, безо всякого сомнения, Набоков. Чаю о Нобелевской премии за «Тихий Дон» (произведение, которое • I и мистически должно было быть ему гораздо ближе) Солженицын отозвался предельно кисло: «...было очень тоскливое и обиженное Чунстно в нашей общественности, когда мы видели, как Шолохов премируется нот за эту книгу». 'Ото еще один пример того, как эсте-ГИЧССКОе суждение подчиняется политическим эмоциям.
Классический модернизм, одной из вех которого в свое время стал столь высоко ценимый Набоковым фантасмагорический роман Андрея Белого «Петербург» (1914), в России по сию пору не признан в качестве мсйнстримной литературы. В этом, быть может, одна из причин того, что сюрреалистские романы Набокова (восемь на русском языке, среди которых выделяются такие тур-де-форсы, как «Дар» и «Приглашение на казнь», и восемь - на английском) не вошли в популярный канон даже после того, как они стали наконец-то издаваться в России. (Начало было положено в 1987 году, когда отрывок из «шахматного» романа «Защита Лужина» появился в еженедельнике «Шахматы в СССР».) Набоковская традиция и по сей день остается мало абсорбированной в России. В качестве исключений можно указать на семи-нальный роман Андрея Битова «Пушкинский дом» (хотя его автор всегда настаивал на том, что написал это блестящее произведение еще до знакомства с творчеством Набокова) и виртуозные опусы Саши Соколова, о «Школе для дураков» которого Набоков успел отозваться как о «волшебной, трагической и трогательной» книге. В своих отношениях с интеллигенцией Хрущев, по сравнению со Сталиным, находился в невыгодном положении. Безжалостный тиран, Сталин своей политикой жестоких репрессий запугал всю страну, в том числе и интеллектуалов. Поэтому Сталину было нетрудно на корню пресекать любые реальные или почудившиеся ему попытки политической или культурной оппозиции его действиям. Сталин мог себе позволить в личном общении с избранными членами советской культурной элиты демонстрировать простоту, внимательность и уважительность. Перефразируя Теодора Рузвельта, Сталин говорил мягко, держа в руках дубинку террора. Хрущев (в свое время - один из самых активных помощников Сталина по репрессиям), став лидером страны, уже не хотел - или не мог - опираться на массовый террор. Отсюда его антисталинские речи и решения. Но одновременно Хрущеву хотелось поддерживать в Советском Союзе, да и во всем так называемом социалистическом лагере атмосферу строгой дисциплины и безоговорочного послушания любым указаниям сверху. Возникшее на некоторое время ощущение «оттепели» нервировало Хрущева. Ему казалось, что связанные с оттепелью идеи либерализации разлагают и ослабляют страну в се противоборстве с Западом и что главным источником этих вредных идей внутри страны являются писатели, поэты, композиторы и художники. К этим людям Хрущев, в отличие от Сталина никоим образом не ПЛЯВШИЙся фанатом высокой культуры, всегда относился с подозрением и предубеждением, несомненно усугублявшимися комплексом неполноценности малообразованного человека. Подобные предубеждения, помноженные на возраставшее самодурство Хрущева, постепенно освобождавшегося от унизительных воспоминаний о сталинском превосходстве и псе более утверждавшегося в своем праве на лидерство в коммунистическом мире, являли собой эмоциональную бочку с порохом, готовую Iпорваться в любой момент. Нужно было только зажечь спичку. М ногие историки до сих пор утверждают, что всякий раз эту спичку ижигали другие, что когда Хрущев взрывался (а он делал это не раз), ТО происходило это из-за подстрекательств и наговоров окружавших его интриганов-советников, консервативных писателей и художников. Это шблуждение. Хрущев, как все руководители советского государства -включая Сталина до него и Брежнева после, - был в первую очередь 11 рофессиональным политиком, никому, кроме себя, до конца не довсря в пиши принимавшим финальные решения единолично. Манипулировать Хрущевым вряд ли кому-то удавалось. Но он сам в схватках с интеллигенцией искусно симулировал спонтанность и непредсказуемость. В первый раз на людях Хрущев «сорвался» на встрече с писателями в ЦК, состоявшейся 13 мая 1957 года, после двухчасовой бессвязной речи наорав на почтенную старуху Мариэтту Шагинян, надоевшую ему свои ми вопросами о том, почему в стране нет в продаже мяса (в то время как Хрущев собирался через десять дней объявить о своем намерении перегнать Америку по производству мяса, масла и молока на душу населения). На второй встрече с культурной элитой, прошедшей 19 мая того же года на государственной даче под Москвой, Хрущев своей главной мишенью опять избрал женщину, поэтессу Маргариту Алигер. Очевидцы вспоминали, как Хрущев обрушился на маленькую, хрупкую Алигер «со всем пылом разорившегося пьяного мужика», Крича, что она враг. «Когда же Алигер робко возразила, что какой же она враг, Хрущев тут же завопил, что она и не может быть никаким врагом, какой-то бугорок, на который он плюнул, растер и нет его. I VT Ллигер разрыдалась...» I Присутствовавшие при этой тяжелой унизительной сцене были i и hi,по напуганы и твердо уверены в том, что наследующий день и Ллигер, и другие писатели, которых на той встрече поносил Хрущев, будут арестованы. Хоть аресты и не последовали, нет сомнении в том, что подобного испуга и добивался хитрый вождь.
Свою культурную (как и политическую) стратегию Хрущев, подражая Сталину, сознательно строил как серию непредсказуемых зигзагов: это была его «фабричная марка». Хрущев то провозглашал, что в культуре он - сталинист, то жаловался на сталинистов, которым, дескать, не по нраву хрущевская борьба с культом личности Сталина, а потому они ополчаются на антисталинскую литературу. Интеллигенция должна была постоянно гадать о намерениях вождя. Хрущев считал, что так ему легче будет держать ее под контролем. Время от времени он подбрасывал интеллигенции дезориентирующие сюрпризы, от которых у той голова шла кругом. Одним из таких сногсшибательных сюрпризов стало вызвавшее огромную ажитацию в ноябре 1962 года появление в журнале «Новый мир» (главным редактором которого был Александр Твардовский) потрясающей повести о сталинских концлагерях 44-летнего рязанского школьного учителя математики и бывшего зэка Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это было первое произведение на подобную острейшую тему, напечатанное в советском журнале. Без личного разрешения Хрущева «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире» не появился бы. Хрущев, с подачи уважаемого им Твардовского, решил продвинуть эту повесть как заключительный аккорд своего антисталинского похода, кульминировавшего 31 октября 1961 года, когда забальзамированное тело Сталина вынесли из мавзолея на Красной площади в Москве, где оно находилось рядом с мумией Ленина с 1953 года. Хрущеву повесть Солженицына прочел вслух по журнальной верстке на отдыхе в сентябре 1962 года его помощник, и вождю этот опус очень понравился - он вписывался в его текущие политические планы. Последовал неожиданный хрущевский вердикт: «Это жизнеутверждающее произведение. Я даже больше скажу - это партийное произведение». И Хрущев многозначительно добавил, что в данный момент повесть Солженицына может оказаться «полезной». Через несколько дней после выхода журнала в свет в Москве прошел очередной Пленум ЦК КПСС, собравший партийную элиту со всей страны. В Кремль специально для делегатов Пленума запросили больше двух тысяч экземпляров «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». Участвовавший в работе Пленума Твардовский вспоминал, что, когда он увидел в разных концах зала Кремлевского Дворца съездов многочисленные голубые книжки журнала, сердце у него заколотилось от волнения. Для Твардовского это было, без сомнения, высшей точкой в его шестнадцатилетней деятельности руководителя «Нового мира», став- шего в хрущевские времена символом и знаменем либеральных сил русской литературы. Трехкратный лауреат Сталинской (а при Хрущеве и Ленинской) премии, Твардовский проделал уникальную эволюцию «и крупного советского культурного сановника до мощного защитника новых нонконформистских голосов в литературе вроде Владимира Вой I ювича и Георгия Владимова. Но больше всего гордился Твардовск и й своим открытием Солженицына, близкого ему и крепкими русскими национальными корнями, и пониманием крестьянской психологии, и традиционной писательской техникой, и суровым характером. Мне тогда было восемнадцать лет, я был студентом первого курса Ленинградской консерватории и хорошо помню, какое всеобщее потрясение вызвал «Один день Ивана Денисовича» - и самим фактом публикации, и своей огромной художественной силой. Произведение Солженицына поразило не только смелостью интерпретации прежде запретной темы, но и удивительным для дебютанта мастерством нарратива: без мелодраматизма и нажима, просто, намеренно сдержанно - действительно, всего «один день», далеко не самый худший, ИЗ жизни одного из миллионов советских заключенных, крестьянина Ивана Шухова, изображенный через его крестьянское восприятие, сто колоритным, но естественным языком, вызывавшим ассоциации О толстовской прозой. Все вместе взятое рождало в интеллигентских кругах ощущение небывалой эйфории, которой суждено было продержаться недолго - немногим более недели. 1 декабря 1962 года Хрущев в сопровождении свиты соратников и сикофантов неожиданно посетил выставку в московском Манеже, открытую к 30-летию столичного Союза художников. Хрущев, от ко торого в этот момент многие ожидали поддержки либеральных веяний в искусстве, вместо этого обрушился на увиденные им картины па триархов отечественного модернизма вроде Павла Кузнецова и Роберта Фалька, обозвав их «дерьмом собачьим». Но особую ярость Хрущева Шзвали работы молодых московских авангардистов (многие из которых были учениками художника Элия Белютина), срочно привезенные в Манеж в ночь накануне визита туда вождя, что впоследствии породило вполне обоснованные предположения о том, что якобы спонтанная реакция Хрущева была на самом деле спланирована заранее. (Овсом недавно, в октябре, Хрущеву пришлось отступить в прямой конфронтации с американским президентом Джоном Кеннеди и вывезти с Кубы нацеленные на США советские ракеты. Хрущев опасался, что его репутация как сильного лидера пошатнулась в глазах партийных ортодоксов, и хотел доказать, что он продолжает твердо держать в руках вожжи власти. Налет на выставку в Манеже должен был стать одной из манифестаций этой твердости. Здесь произошла знаменитая дискуссия Хрущева с Эрнстом Неизвестным, чья экспрессионистская скульптура женщины побудила советского лидера закричать, что если Неизвестный так изображает женщин, то он «пидарас», которым «у нас десять лет дают». В ответ коренастый 37-летний скульптор, бывший фронтовик, потребовал, чтобы ему привели сюда девушку, дабы он мог доказать обратное. Хрущев от неожиданности расхохотался, а сопровождавший его куратор КГБ из ЦК КПСС пригрозил Неизвестному, что за такие невежливые разговоры с хозяином можно загреметь на урановые рудники. Неизвестный пытался переубедить Хрущева, ссылаясь на авторитет коммуниста Пабло Пикассо, но Хрущев оборвал его: «Я в мире коммунист номер один, и мне ваши работы не нравятся», - добавив: «Неужели вы не понимаете, что все иностранцы - враги?» Неизвестный, очевидно, представлялся Хрущеву такой удобной мишенью, что он продолжал высмеивать его и через две с лишним педели, 17 декабря, на встрече советского руководства с культурной элитой в Доме приемов на Ленинских горах, во всеуслышание заявив там скульптору: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака, и оттуда, из стульчака взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет». Иронией судьбы можно считать тот факт, что когда отставленный от дел Хрущев умер в 1971 году, то надгробие на его могиле на престижном Новодевичьем кладбище было изваяно не кем иным, как Неизвестным. Хотя скульптор утверждал, что заказ на это надгробие был сделан ему по завещанию самого Хрущева, в действительности это было не так: если бы советский лидер узнал о подобной усмешке истории, то он, скорее всего, перевернулся бы в могиле. Нет, решение было принято семьей Хрущева, причем она колебалась, не поручить ли эту работу также и Зурабу Церетели, другой восходящей звезде этого времени в области монументальной скульптуры. Но Церетели побоялся ввязаться в политически опасный проект. Ставшее самым знаменитым его творением, надгробие работы 11еизвестного бронзовая голова Хрущева на фоне пересекающихся глыб белого мрамора и черною гранита - символизировало, по мысли скульптора, борьбу прогрессивного и реакционного в личности и деятельности советского вождя, В оценке потомков перевешивает то одно, то другое, и это естественно. Но ясно, что авторитет Хрущева резко пошатнулся именно в последние годы его правления, и этому немало способствовали конфликты Хрущева с культурной элитой страны: она задавала тон, постепенно укореняя идею, что Хрущев как лидер чересчур неустойчив, непредсказуем, а значит, опасен. Об этом можно узнать, в частности, из воспоминаний кинорежиссера Михаила Ромма, во многом типичного деятеля советской культуры. Ромм был в числе первых лауреатов Сталинской премии (за два своих фильма о Ленине), а затем Сталин награждал его еще три раза за пропагандистские антиамериканские кинокартины. Но в 1962 году Ромм сделал классический оттепельный фильм о молодых ученых «Девять дней одного года», а в дальнейшем - документальный фильм на материале гитлеровской кинохроники «Обыкновенный фашизм», скрытое антисталинское послание которого безошибочно угадывалось искушенными в понимании «эзопова языка» советскими интеллектуалами. Ромм начинал как горячий союзник Хрущева, один из «хрущев-цев». Он не был исключением, ведь даже молодой авангардист Андрей Вознесенский считал, по собственному признанию, Хрущева «нашей надеждой». Вера Ромма, Вознесенского и многих других культурных ипбералов в Хрущева была уничтожена 7 марта 1963 года на очередной встрече советского вождя с деятелями культуры, проходившей на сей раз в Кремле, когда окончательно озверевший премьер закатил поразившую присутствовавших сцену. Хрущев матерился, кричал, что для врагов «у нас не оттепель, а жестокий мороз», «я за войну в искусстве», «господин Вознесенский - вон из нашей страны, вон!». Вознесенский вспоминал, что когда Хрущев завопил: «Агент, ;(гепт!», то он решил: «Ну вот, агентов зовет, сейчас меня заберут». ('идевший тогда в зале Эренбург, на которого Хрущев тоже орал, сиро сил впоследствии у молодого поэта: «Как вы это вынесли? У любого и вашей ситуации мог бы быть шок, инфаркт... Можно было бы за просить пощады, упасть на колени, и это было бы простительно». Евтушенко, чье антисталинское стихотворение «Наследники Сталина» всего за четыре с небольшим месяца до этого появилось С личной санкции Хрущева - в газете «Правда», тоже признавался позднее: «Было страшноватенько...» Ведь, как вспоминает Ромм, па ной столь запомнившейся всем ее участникам встрече Хрущев вдруг сказал зловеще: «Вы что думаете, мы арестовывать разучились?» Но словам Ромма, «после этого сюрреалистического крика уж совсем в голове мутно» стало у приглашенных в Кремль; у многих прежде лояльных к Хрущеву членов элиты зашевелилась тогда в ГОЛОВе мысль, что руководителем такой громадной страны Хрущеву