Солонго. Тайна пропавшей экспедиции
Шрифт:
Марина Викторовна плакала беззвучно. Она даже не шевелилась. Из её затуманенных глаз просто вытекали слёзы. Потом и слёз не осталось, а она всё стояла с конвертом в руках, будто лишь сейчас окончательно признала, что Виктора Каюмовича больше нет. Ей бы только обнять отца на прощание, прикоснуться щекой к его щеке, опять услышать сладкий аромат его одеколона.
Вечером с работы пришёл Сергей Николаевич. Что делать с ключами, он не придумал, но обратил внимание, что на конверте указан обратный адрес:
– Наверное, ответ можно найти там.
– Серёж, я не могу. Не хочу никуда
Марина Викторовна опять не сдержалась. Заплакала, не таясь от мужа и Артёма.
– Ну хочешь, я съезжу, посмотрю, что там, – предложил Сергей Николаевич.
– Нет.
Перед сном Марина Викторовна ещё раз сказала, что никуда не поедет, а наутро взяла отгул на работе и уехала из Иркутска на первом же автобусе – в указанный на конверте посёлок.
Адрес отправителя привёл её на окраину села Кырен Тункинского района, на берег реки Иркут, стремительным потоком напоминавшей, какими бывают реки – вольные, ещё не оскоплённые ни плотиной, ни запрудой.
Пройдя по тропинке вдоль крапивного поля, обогнув заросший старым репейником двор, Марина Викторовна оказалась перед двухэтажным срубом. Один из ключей подошёл к двери, и Марина Викторовна зашла внутрь.
В последующие дни она узнала, что дом принадлежал её отцу. Он построил его пять лет назад, не сообщив об этом никому из родственников. Часто бывал здесь, готовясь к очередной экспедиции, но держал это место в тайне. На мгновение горечь от разлуки с отцом опять сменилась глубокой обидой – неприятно было узнать, что Виктор Каюмович до такой степени не доверял собственной дочери.
Применения второму ключу пока что не нашлось.
Марина Викторовна с грустью ходила по комнатам, примечая знакомые вещи, фотографии. Она уже не сомневалась, что письмо было подготовлено вместо завещания. Отец знал, что уходит в опасное путешествие, и побоялся, что дом пропадёт без наследников.
Рассказав обо всём Сергею Николаевичу по телефону, Марина Викторовна вышла во двор, где столкнулась с Бэлигмой – старой буряткой, которую дед попросил в течение года следить за домом:
– Цветы поливать, пыль, если где, протереть. Мы с ним хорошими соседями были, чего бы и не помочь, – улыбалась Бэлигма. – Пропал, значит? А вы, значит, за наследством приехали?
Марина Викторовна не ответила. Она уже ничему не удивлялась. Казалось невероятным, чтобы Виктор Каюмович не только уставлял дом цветами, но ещё и просил какую-то женщину за ними ухаживать. Впрочем, цветов в доме нашлось немного.
– Фиалки? – удивилась Марина Викторовна. – Могли бы просто забрать их и поливать у себя…
– Могла бы, – улыбнувшись, проговорила Бэлигма.
Второй ключ бурятка рассматривала долго и с явным интересом, но придумать ему применения не смогла. Обошли весь дом, заглянули в оба чулана, но замков не обнаружили.
– Может, он вообще не от дома, – вздохнула Марина Викторовна.
– Как знать, – качнула головой Бэлигма и, распрощавшись, заторопилась на улицу. Обещала завтра прийти вновь: – Я вам молочка свежего принесу, раз такое дело. Мы с вашим отцом хорошо общались, пока он не уехал. А теперь вот. Ну да вы не расстраивайтесь, узнаем про ваш ключ.
Марина Викторовна от таких слов чуть не расплакалась – будто её единственной заботой была тайна ключа, а не молчаливое расставание с отцом.
– Хорошо общались, – прошептала она, глядя вслед Бэлигме. – Чудеса какие-то.
Виктор Каюмович никогда ни с кем хорошо не общался. У него даже друзей настоящих не было.
Марина Викторовна ещё раз обошла дом. Удивляло отсутствие рабочего кабинета: где же книги, записи отца? Если он оставался на одном месте больше года, то неизменно обрастал ворохом черновиков, записок. Удивляло и то, что по углам лежал махровый слой пыли – если Бэлигма и убиралась тут, то редко и небрежно.
Вечером, глядя на догоравшую облачную наволочь, Марина Викторовна занудилась в предчувствии долгой и грустной работы. Нужно было оформлять наследство: собирать справки, выписки, ждать в очередях. Не желая оставаться наедине со своей печалью, она придумала вызвонить из Иркутска Артёма. Рассудила, что на берегу Иркута ему будет не хуже, чем в лагере на Малом море. Мужа с работы не отпускали, а просить кого-то из друзей не хотелось.
Так юноша оказался в автобусе «Иркутск – Кырен». Поначалу он даже обрадовался, узнав, что ему предстоит две недели жить в дедушкином доме. Представлял, как будет просматривать дедушкины карты и дневники, листать закладки в его книгах, но со слов отца быстро понял, что ничего интересного в доме не осталось – только пыль и старая мебель.
Томление с каждым часом усиливалось. Его не могли развеять ни предгорья Саян, ни лысые макушки гольцов, ни видневшиеся за окном окраины горной тайги. Артём понимал, что мама не отпустит его в лес. И вместо лагеря с вечерними кострами, конными походами на Ольхон и весёлой рыбалкой его ждёт уныние сельской окраины.
– Ещё заставит огород копать, – хмурился Артём. – Помоги тут, вымой посуду, убери в кладовке. Это нам знакомо…
Мама встретила Артёма на автобусной остановке. Встреча вышла безрадостной.
– Как доехал?
– Нормально.
– Не укачало?
– Мам, я же говорил, меня не укачивает.
– Тогда в Аршане укачало.
– Мне было пять лет! Сколько раз говорил…
Марина Викторовна понимала, что нужно как-то ободрить сына, что разговор об укачивании – не лучший способ сделать это, но отчего-то не могла остановиться.
– Я же просила Серёжу посадить тебя на первое сидение. Там не так болтает.
– Мам!
Артём понуро плёлся за Мариной Викторовной, подпинывал камни, с опаской поглядывал на сельских собак. Говорил себе, что обречён две недели торчать взаперти вместо того, чтобы с другими ребятами пилить сушины, складывать костровища, лазать по каменистым останцам.
«Две недели! Это четырнадцать дней. Триста тридцать шесть часов. Из них я часов сто буду спать. Остаётся двести тридцать шесть. Часов тридцать буду есть. Остаётся двести шесть. Двести часов сплошной тоски! Хорошо бы заболеть чем-нибудь. Простыть. Меня бы тогда сразу домой отправили. Двести часов – это двенадцать тысяч минут. А секунд…»