Соловки. Документальная повесть о новомучениках
Шрифт:
В 1929 г. на Соловки приехал Горький. У заключенных вспыхнула надежда, что знаменитый писатель прекратит беззакония. Но лагерное начальство рассредоточило доходяг по «командировкам», в Кремле оставили тех, кто поприличнее. Их приодели, навели внешний лоск. Горький с комиссией ходил и восхищался гуманностью советского перевоспитания. Заключенные отводили глаза.
Когда великий гуманист вступил в детколонию, навстречу ему выступил подросток с седыми висками. «Хочешь правду?» — спросил он. Горький хотел. Их оставили наедине. Писатель вышел часа через полтора, утирая платком слезы, и поспешил отплыть.
Корабль еще не скрылся из глаз, как мальчика расстреляли. Горький на весь мир заявил, что вражеские измышления о Соловках
Ночь на 15 октября 1929 г. ознаменовалась массовыми убийствами беззащитных людей. Их выводили южными воротами и вели до ровной, 80 на 80 метров, площадки, которой суждено было стать еще одной соловецкой братской могилой. Каждую ведомую на гибель партию провожала воем чья-то осиротевшая собака. Выстрелов не было слышно из-за сильного ветра, и заключенные в Кремле вели счет убитым по этому вою. Палачи были пьяные, стреляли нечетко, и к утру полуприсыпанная яма еще шевелилась. Все это видели обитательницы женбарака — бывшей Архангельской гостиницы.
После октябрьского расстрела состав заключенных изменился: навезли «шахтинцев», жертв «процесса Промпартии» и «дела Академии наук». Шпана и «бытовики» были отправлены на Беломорканал доказывать свою соцблизость. О. Волков, вернувшийся сюда в начале тридцатых годов отбывать второй срок, не встретил никого из знакомых «каэров» и священнослужителей. Под большим секретом ему рассказали, что все убиты…
М. В. Нестеров. Святая Русь.
В 1975 г. в поселке чуть южнее Кремля начали рыть котлован для постройки жилых домов. К изумлению рабочих, вместо земли экскаватор стал выгребать несметное количество человеческих костей. Почвенный слой оказался чьими-то мощами! Так открылось давнее преступление. Микрорайон для рабочих агарового завода все-таки возвели — на крови! — а в память убиенных водрузили угрюмую Глыбу без надписи.
И вот на дворе 1990 год. Со дня преступления прошло более шести десятков лет. Здесь никогда не служилась панихида. Мы превращаем Камень в престол с теми же иконками и свечками, что в кремлевской крипте — на сей раз они зажжены в память зарытых здесь Новомучеников, и служим панихиду о всех убиенных в месте сем.
Брат Евгений разжег кадило, отец Феофилакт трижды обошел с ним вокруг Камня — по морскому воздуху плывет сладкий дух ладана. Батюшка громко возглашает имена приснопоминаемых, и в числе прочих моих прадедов — священников: Иоанна, Иоанна, Иоанна. Двое старших служили неподалеку в Каргополье, в лагерях погиб только последний…
И вдруг меня осеняет догадка, ничем документальным не обусловленная, пришедшая как откровение во время этой незабываемой панихиды. Мой прадед, протоиерей Иоанн Ильинский, арестованный в 1930 г. в Ленинграде, отправленный неизвестно куда, замученный неизвестно где — не здесь ли, на Соловках, погиб, не на Голгофе ли томился? Иначе почему так властно привлек меня страшный архипелаг? Могут ли такие обстоятельства сложиться случайно, непромыслительно, если без воли Божьей и волосок с головы не падает?..
Между тем к Камню сбежалось много детей. Они стоят полукругом, с интересом наблюдая происходящее. Мы с Галиной Митрофановной раздаем им зажженные свечки. Малыши зажимают их в ладошках, внимательно вслушиваясь в батюшкино: «Во блаженном успении, вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им вечную память». А взрослые остались равнодушны: сидят на лавочках у подъездов, праздно скучают на балконах типовых домов,
«О новии страстотерпцы, иже подвиг противу злобы безбожных подъяша, веру Христову яко щит пред учении мира сего держаще и нам образ терпения и злострадания достойно являюще. О твердости и мужества полка мученик Христовых, за Христа убиенных! Тии Церковь Православную украсиша и в стране своей крови своя, яко семя веры, даша. Купно со всеми святыми достойно да почтутся…»
И крепким узлом связались две нити, почти разорванные, и связь времен восстановилась. Не случайно последние соловецкие иноки, работавшие в хозяйстве концлагеря, ревниво блюли монастырское кладбище, держались за него как за соломинку. Ни одной могилки не запустили, ни одного холмика не затоптали, обновляли кресты и надписи, служили панихиды и литии, как по недавно усопшим отцам, так и по братьям древней обители. Знали: преемственность несокрушима, только ею держится мир. Христианство первых веков крепло и расширялось почитанием мучеников. Не от этого ли зависит и наше будущее?
Однажды на Соловецкой каторге состоялось удивительное катакомбное богослужение, рассказ о котором Промыслом Божиим дошел до нас. Он принадлежит перу Бориса Ширяева, чья книга «Неугасимая Лампада» попала ко мне более десяти лет назад. В те времена доступ к ксероксу был затруднен, и в жестко поставленные мне сроки я успела перепечатать лишь несколько эпизодов [19] .
Борис Ширяев был дважды приговорен к смерти и оба раза сумел уцелеть. Приговор на Соловки, как и Оптинский Старец Никон (Беляев), он получил в Бутырской тюрьме. Художник Нестеров, оказавшийся в числе сокамерников, утешил: «Не печальтесь, там Христос близко», а потом всю ночь рассказывал, как в былые времена ездил на Соловецкие острова, где и задумал «Святую Русь».
19
Три главы из книги с сокращениями опубликованы в «Смене», 1990, № 3.
Нарком Луначарский вызволил художника из застенка, а Ширяев очутился на кровавом острове в Белом море, где наконец-то понял всю мудрость нестеровской картины: Сын Человеческий на фоне северных церквушек, вдали заснеженная земля, обступившие Воплощенного Бога дети, иноки, старики — весь богомольный народ святорусский. Здесь, на Соловках, он своими глазами видел, как из чащоб жизни выходили маловерные и с плачем падали у ног Того, Кто пришел указать смысл креста и обучить человека великому закону жертвы. Постигали вкус слез прозревшие каторжники, и в первую очередь он сам, просвещенный выпускник университета. Соль текла по щекам и делалась сладостью. Христос как будто специально привел его на Соловки, дабы напомнить о Себе: «Ты забыл меня, а Я близко. Я внутри тебя самого…»
По окончании срока Ширяева сослали в Среднюю Азию. Во время оккупации Северного Кавказа он попал в концлагерь, далее оказался в Италии. До конца дней напряженно осмысливая выпавший ему на долю опыт, пласт за пластом снимал толщу воспоминаний, чтобы выплеснуть в мир свои мучительные раздумья о смысле земных страданий. Он-то и поведал нам о последнем соловецком схимнике.
Когда монастырь был очищен от монашествующих, на острове остался один не пожелавший никуда уходить старец. Начальником СЛОНа в ту пору был вечно полупьяный Ногтев, от изломов похмельной фантазии которого в буквальном смысле слова зависела жизнь людей. Он имел обыкновение ежедневно убивать одного — двух заключенных. Жертвой мог стать любой, имевший несчастье привлечь внимание гражданина начальника — офицер, епископ, уголовник. Прослышав, что на территории его владений обретает живой схимонах, Ногтев прихватил бутылку самогона и со товарищи поскакал в сторону лесной землянки.