Сон кельта. Документальный роман
Шрифт:
С 7-го и до выхода в море Кейсмент не сомкнул глаз. Он написал завещание, прося, чтобы в случае его смерти весь его архив был передан Эдмунду Морелю, „человеку исключительно благородному и справедливому“, с тем чтобы тот с помощью этих документов смог спасти его репутацию.
Хоть Монтейт, как и Роджер, не сомневался, что восстание обречено на провал, он не находил себе места от нетерпения. Кейсмент и Монтейт больше двух часов проговорили с глазу на глаз в тот день, когда капитан Бём на случай ареста вручил им ампулы с ядом — амазонским кураре, убивающим мгновенно. „Мой старинный знакомец, — с улыбкой заметил Роджер. — В Путумайо я видел, как туземцы стрелами, пропитанными кураре, парализуют в воздухе птиц“. Потом они с Монтейтом отправились в соседнюю пивную.
— Представляю,
— Да, это будет угнетать меня до могилы, — кивнул Монтейт. — Но решение верное. Восстание — слишком важное дело: нельзя допустить утечки.
— Как вы считаете, удастся нам отсрочить его?
Капитан покачал головой:
— Нет, сэр Роджер. А впрочем, вас там очень уважают… Как знать, вдруг они прислушаются к вашим аргументам. Так или иначе, вы должны отчетливо сознавать, что происходит в Ирландии. Мы долгие годы готовились к этому. Да какие там годы! Столетия! С незапамятных времен и доныне мы — покоренный народ. А ведь на дворе — двадцатый век. И кроме того, сейчас, благодаря войне, настал момент, когда Ирландия стала слабым местом Британской империи.
— А смерти вы не боитесь?
Монтейт пожал плечами:
— Да я много раз смотрел ей в глаза. В Южной Африке, во время Англо-бурской войны. Я полагаю, нет человека, который не боялся бы смерти. Однако смерть смерти рознь, сэр Роджер. Умереть за родину — так же достойно, как за свою семью или веру. Как вы считаете?
— Вы правы, — согласился Кейсмент. — Надеюсь, что, если придется, погибнем в бою, а не от этой амазонской дряни, которая, должно быть, отвратительна на вкус.
Накануне выхода в море Роджер съездил на несколько часов в Цоссен попрощаться с патером Кротти. За ворота лагеря заходить не стал, а попросил вызвать доминиканца, и они довольно долго прогуливались по лесу, среди елей и уже зеленеющих берез. Патер молча, ни разу не прервав, слушал излияния Роджера. И перекрестился, когда тот замолчал. Заговорил не сразу.
— Отправляться в Ирландию, зная, что восстание обречено на провал, — своего рода самоубийство, — сказал он наконец так, словно размышлял вслух.
— Я попытаюсь отсрочить выступление, отец мой. Буду убеждать Тома Кларка, Джозефа Планкетта, Патрика Пирса и прочих. Расскажу им и докажу, почему эта жертва представляется мне напрасной. Почему она не приблизит, а отсрочит час освобождения. И…
Он почувствовал, что у него перехватило горло, и замолк.
— Что с вами, Роджер? Я ваш друг, я здесь, чтобы помочь вам. Доверьтесь мне.
— Не могу отделаться от одной мысли, отец мой. Эти патриоты-идеалисты, которые так скоро погибнут, оставив свои семьи без средств к существованию, в нищете, в ужасных гонениях, — они, по крайней мере, отчетливо сознают, что делают, на что идут. А знаете ли вы, о чем я постоянно думаю?
И он рассказал монаху, как однажды был приглашен на беседу в одну из двуязычных школ Святого Энды, расположенную в Рэтфарнеме, в предместье Дублина. После беседы он подарил ученикам вывезенную из Амазонии духовую трубку — это была премия тому из выпускников, кто лучше всех напишет экзаменационное сочинение по-гэльски. Он был до глубины души потрясен тем, как волнует этих подростков „ирландская идея“, как лелеют они память о прошлом своей отчизны, какую действенную любовь питают к ее истории, ее героям и святым, ее культуре, с каким поистине религиозным экстазом исполняют древние кельтские песнопения и гимны. И одновременно — тем, сколь высок накал католичества, которое уживается в этих стенах с не менее неистовым патриотизмом: Пирсу удалось сделать так, что в душах этих юнцов, точно так же, как в душах его самого, его брата Уилли и сестры Маргарет, тоже преподававших в этой школе, они слились воедино.
— И все эти сотни, тысячи юнцов пойдут умирать, станут пушечным мясом, отец мой. Взяв винтовки и револьверы, с которыми не знают даже, как обращаться, они пойдут на орудия и пулеметы, вступят в единоборство с солдатами и офицерами мощнейшей в мире армии. И ничего не достигнут. Разве это не ужасно?
— Ужасно, Роджер, ужасно, —
Кейсмент вспомнил Пирса и Планкетта, свято убежденных, что борьба за свободу — дело больше мистическое, чем гражданское.
— Я понимаю вас, отец мой. И знаю, что и Пирс, и Планкетт, и даже Том Кларк, слывущий в этих кругах прагматиком и реалистом, убеждены, что восстание будет самопожертвованием. И что их гибель, обретя значение символическое, станет побудительной силой для всех ирландцев. Я понимаю их тягу к мученичеству. Но имеют ли они право вести за собой людей, не имеющих ни их опыта, ни четкого взгляда на мир, — юнцов, не знающих, что идут на бойню всего лишь ради того, чтобы послужить примером?
— Я уже говорил вам, Роджер: то, что они делают, не вызывает у меня восхищения. Мученичество — есть нечто такое, что христианин смиренно приемлет, но не ищет намеренно. Но, может быть, без самопожертвования и подобных деяний наш мир никогда бы не пришел к гуманизму? И в любом случае сейчас меня больше тревожите вы. Если попадетесь англичанам, сражаться вам не придется. Вас будут судить за государственную измену.
— Раз уж я ввязался в это, отец мой, то должен быть последовательным и идти до конца. Не могу выразить словами, сколь многим я обязан вам. Благословите меня.
Он опустился на колени. Патер Кротти перекрестил его и, подняв, заключил в объятия.
Глава XV
Когда тюремные капелланы Кейси и Маккэрролл вошли в камеру, Роджер, уже получив бумагу, перо и чернила, твердым почерком, без помарок и бегло написал две короткие прощальные записки. Одну — двоюродной сестре Гертруде, другую — друзьям. Содержание обеих было примерно одинаковым. Кузине, помимо того что очень любит ее и всегда хранит о ней самые добрые и светлые воспоминания, он написал: „Завтра, в день святого Стефана, я приму смерть, которую так искал. Надеюсь, Господь простит мои ошибки и не отвергнет мои молитвы“. В письме друзьям звучал тот же трагический надрыв: „Мое последнее послание всем — это sursum corda [20] . Я желаю добра и тем, кто отнимает у меня жизнь, и тем, кто пытался спасти ее. Те и другие теперь стали мне братьями“.
20
„Горе сердца“ (лат., возглас католического священника во время мессы).
В сопровождении помощника, который представился Робертом Бакстером и был явно смущен и напуган, явился, одетый как всегда в черное, палач, мистер Джон Эллис, намереваясь измерить рост Роджера, его вес и охват шеи — чтобы, как объяснил он очень непринужденно, определить высоту виселицы и толщину веревки. Хлопоча вокруг приговоренного с мерной лентой и занося результаты в тетрадку, Эллис меж тем рассказывал, что не оставил своего основного ремесла и по сию пору содержит в Рочдейле парикмахерское заведение, и, как ни стараются посетители вызнать у него тайны, относящиеся до приведения приговора в исполнение, он остается нем как сфинкс. Роджер был рад, когда они наконец удалились.