Сон в начале тумана
Шрифт:
Плавно отводя рукоятку, Тнарат обходил редкие встречающиеся льдинки и снова направлял полет байдары, стараясь держаться строго прямой линии.
Не прошло и получаса, как показались крайние яранги Энмына, а затем и одинокая фигура старика рыбака, сторожащего сети. Пустынный берег удивил Джона, но потом он догадался, что их ждут на противоположной стороне галечной косы, на берегу лагуны.
Они успели причалить и вытащить байдару на берег, когда вдали показались бегущие энмынцы. Впереди, размахивая длинными руками, мчался Гуват.
— Как это вы здесь очутились? — с искренним удивлением прокричал он еще издали.
— По воздуху перелетели, — спокойно ответил Тнарат, бережно отвинчивая винты, крепящие мотор к байдаре.
— Да неужели? — широко раскрыл глаза Гуват. — Правда, правда! Я слышал, что белые могут и такое! Верно, а? — обратился он к Джону.
— Мы прошли в лагуну через Пильхын.
По лицу Гувата можно было догадаться, что он с недоверием встретил эти слова. Такая скорость, чтобы за полчаса можно было пройти путь до Пильхына, пройти пролив и вернуться морем в Энмын, просто не укладывалась у него в голове, и он был склонен поверить тому, что байдара просто-напросто перескочила через галечную косу.
Когда поднимались к ярангам, Армоль вдруг придержал за рукав Джона.
— Это очень важно! — горячо зашептал он. — Я теперь знаю, что мне нужно делать! Не надо покупать вельботы — надо иметь моторы! Главное сегодня — это быстрота! Смотри, мы объехали лагуну в пять раз быстрее, чем на веслах. Это значит, как будто пять байдар Шли, а не одна. Если у меня будет мотор…
Армоль даже запнулся от волнения. Он увидел себя за рулем на моторной байдаре, мчащейся по морю.
— Во льдах опасно, — заметил Джон. — Наскочишь при такой скорости на льдину — и сразу ко дну.
— А об этом я и не подумал, — с досадой произнес Армоль и быстро зашагал к своей яранге.
Однако в первое дозорное плавание Джону удалось выйти не сразу: Пыльмау родила сына. Это случилось как-то неожиданно. Возвратившегося с промысла Джона встретил Яко. Мальчик как-то неприкаянно топтался у яранги.
— Брат к нам приехал, — сообщил он голосом взрослого мужчины, возвещавшего об очень значительной новости.
— Что ты говоришь! — Джон обрадованно кинулся в чоттагин, но тут его встретило неумолимое каменное лицо старой Чейвунэ. Сухонькой, похожей на корявую ветку рукой она преградила дорогу в полог и строго произнесла:
— Подумай о будущем сына!
Несколько дней Джон провел в бездействии, уединившись в своей давно не используемой каморке. Он спал на жестком топчане, удивляясь самому себе, как переменились его собственные представления о комфорте. И даже подумалось о том, будь здесь его родной порт-хоупский дом, было ли ему так же хорошо и покойно в обширной гостиной перед камином в долгий зимний вечер, как в теплом, уютном пологе? Роясь в своих вещах, ставших бесполезными, Джон обнаружил блокнот и с улыбкой прочитал последнюю запись. И вдруг его осенило — а ведь это любопытно! Вот он читает старую запись, и перед ним встает совершенно другой человек, оставшийся в былом, а его мысли читает и даже произносит вслух совсем другой… Нет, это даже забавно! Джон взял карандаш, воткнул его в особую держалку и написал на чистой странице блокнота:
«Родился сын. Родной сын на этой бесплодной земле. Прошедшей зимой я похоронил дочь… Почему же так случилось, что я даже представить себе не могу, что покину этот берег? Ведь дело не в том, что здесь похоронена моя дочь, здесь родился сын, здесь живут близкие и дорогие мне люди. Так в чем же суть? Вроде бы каждый день отдаляет меня все больше и больше от того идеала человека, который был мне внушен воспитанием в детстве и учением в университете. Я даже по-своему поверил в этих идолов, точнее — не в них, а в силы, которые стоят за ними… Может быть, оттого, что здесь нужно остро чувствовать себя человеком каждый день, каждый час, каждое мгновение, чтобы выжить? Или, точнее говоря, я пытаюсь нащупать путь к тому идеалу человека, который является истинным. И вообще, что такое человек и для чего он живет? Что привело его в этот разумный, четко разграниченный мир и заставило грубо вторгнуться?.. Здесь не задают таких вопросов ни себе, ни другим — здесь просто живут. Родился сын. Он будет жить и бороться за право называться человеком в этом холодном краю, будет бить зверей, полюбит и будет продолжать род Макленнанов… Где-то в далеком будущем будет жить легенда о белом человеке, который остался среди них и от которых произошли странные чукчи, в роду которых иногда будут появляться необычные черты. И может быть, кто-нибудь из них когда-то почувствует в душе волнение, но он не будет знать, что вдруг вспомнились стихи Шелли или Первая баллада Шопена. Он их услышит в неслышном всплеске цветущей весенней тундры, в набегающей на мерзлую гальку студеной волне… Будь счастлив, мой сын Билл-Токо Макленнан!»
С ясного неба сыпались снежинки, а на море было чисто. Вода отяжелела, в ней уже не было летней легкости и упругости. Волна лениво накатывалась на замерзшую гальку и медленно уходила обратно, оставляя соленую наледь на замерзших камнях.
На берег осторожно снесли байдару. Легкое суденышко покоилось на плечах четырех человек, ступавших по скользким, покрытым наледью камням. Позади байдары шел с мотором на плечах Тнарат, а за ним с важным видом семенил Яко, волоча длинное весло с ременными уключинами.
Дозорные, стоявшие на высоком мысу, сообщили, что видели в плавающих льдах судно. Оно прошло далеко от берега, направляясь на Невидимый остров. Сообщение встревожило жителей Энмына, особенно тех, кому было поручено охранять лежбища — будущее зимнее благополучие людей.
Это сообщение заставило Джона поторопиться с выходом в море, несмотря на то, что карантин, наложенный обычаем на отца новорожденного, еще далеко не кончился. Он сам поговорил об этом со строгой Чейвунэ. Ее лицо было словно высечено из того черно-серого камня, из которых изготовляются чукотские светильники.
— Если ты заботишься о будущем моего нового сына, — с почтением в голосе сказал Джон, — то не лучше ли будет подумать о том, что он будет есть? Вспомни прошедшую зиму. Сколько унес жизней голод, сколько новорожденных ушло за облака, хотя при их рождении были соблюдены все обычаи и отцы их выдержали все сроки положенного затворничества?
— Эти обычаи не я устанавливала и даже не мои предки. Они родились вместе с нашим народом, — с неменяющимся выражением лица ответила Чейвунэ. — Как задумаешься над этим — разумно или неразумно, так сама жизнь окажется бессмысленной.
— И все же, верно, надо стараться делать так, чтобы обычай прежде всего шел на пользу людям. Ведь те, кто выдумал его или создал, думали ведь прежде всего о благе людей, — мягко возразил Джон.
Каменное выражение лица Чейзунэ не менялось, но в складках ее морщин что-то дрогнуло, в глазах сверкнул отблеск новой мысли.
— Если мы не отправимся навстречу кораблю белых людей, они могут разогнать лежбище, как это уже было один раз. Беда тогда будет всем энмынцам… Уж если Внешние Силы покарают меня за то, что я нарушил обычай, пусть лучше пострадаю один я, чем все. Разве это не разумно?