Сон золотой (книга переживаний)
Шрифт:
Я вижу, что ты близко относишься к Илье Ермакову, так же близко, как и к Алексею Кузнецову.
Итак, всего хорошего. Жду ответа. Твой знакомый Володя».
«5. 7. 1932 г. Здравствуй, милая Тонюська, шлю тебе привет, желаю тебе здоровья. Тонюся, я доехал до Мезени благополучно, но в Мезени жить скучно, так и охота в деревню (видеть тебя). Никуда в город не хожу, даже в кино. Весь вечер пропадаю дома. Лежу на постели, семечки грызу или грамофон завожу. Вот и вся моя работа. Ехать сейчас пока никуда не собираюсь. Думаю к вам на Петров день приехать, отдохнуть у вас, посмотреть на тебя... Тонюся, пиши мне ответ на эту записку, оставленную тебе в день отьезда. Если приеду, ты должна мне сказать, почему ты бросила так халатно „в
Можно лишь догадываться, что было в письме любимой девушки, которое учитель не порвал, но многажды перечитывал. Конечно, оно давало надежду, что учитель прощен, все недоразумения отпали, никто не помешает их любви. Но эта проклятая ревность! Куда её-то деть, а? Как она испепеляет сердце, низит самого доброго человека, пробуждает в душе темное, мстительное, сколько сомнений, подозрений, ночных терзаний, недоразумений вспыхивают порою из пустяка: слова, взгляда, недомолвки, сплетни. Ревность – обратная сторона любовного чувства, тяжелая нервенная хворь, что может довести не только до потери рассудка, но и до погибельного поступка. Она трудно излечима, порою неустранима до самого конца жизни, и никакое вразумление, увещевание не помогают упавшему во мрак человеку. В голове – пожар, сердце захлестывает отчаяние, стучит молотом, и такая непроницаемая темень вокруг, куда бы ни обратил взгляд, такая вокруг тоска и безрадостность и неоткуда ждать спасения. Один на краю света, и нога уже обреченно занесена над обрывом.
Осенью после «обработного», от деревенского застолья молодежь отправилась в заречные луга, и учитель тоже увязался следом, но чуть приотстал, замешкался, и когда выскочил из «нардома» на околицу, лодка уже отвалила от берега. Учитель крикнул запоздало: «Эй-эй, лешаки, постойте. Вы куда без меня-то?!», но услыхал лишь ответный смех. Заиграла гармоника, ребята ударили в весла. От обиды сердце учителя темно взыграло; вот не могли, окаянные, секунду одну погодить, хоть бы немножко уважили человека. В расстроенных чувствах сбежал с берега к глинистому урезу реки и сапоги с галошами сразу застряли в няше, вода пролилась через голенища. Учитель увязил в трясине ноги, оставляя галоши, стал выдираться на сухое. В лодке, видя такую картину, ехидно загоготали.
Поездка эта, ну бог с нею, спошная мокрядь и неуют, только зубовный марш играть, но на последнем уножье у кормы сидела Тоська, это ее плат алеет, как тундровой мак, а сама она что-то неразборчиво вопит голосишком, – иль зовет кого-то, иль песняку высоко вздымает, – но головой-то не обернется назад, хотя конечно чует, как на берегу пурхается в грязи деревенский учитель. А еще с полчаса назад не она ли отыскала в подстолье его горячую ладонь и спрятала в ней влажную ладошку и так замерла, глядя в никуда, и учитель заметил, как вспыхнуло под русой прядью крохотное ушко с бирюзовой сережкой. Но что же случилось, что переменилось за это время, кто обьяснит? И сердце так защемило, так больно заныло от ревностной обиды, в такие горячие обручи оно заклепалось тут, что воздух разом выпарился из груди. И задыхаясь, спеша по берегу, часто теряя галоши и снова подбирая их, он кричал парням: «Эй, вы там! Возьмите же, черт бы вас побрал. Хватит изгаляться над человеком!». Парни лениво шевелили веслами, посудина долго не причаливала и не отдалялась на ту сторону реки, но мерно плыла вдоль берега. И когда учитель накалился до крапивницы на щеках и голосом осип, тут молодежь смилостивилась, перестала разыгрывать и приткнула лодку к отмели.
«Владимир Петрович, прискакивайте! – закричали, шутейно подначивая. – Тосеньку-то пошто кинули? А тут уж к ней всерьёз засватались!»
Учитель молча выдернул девушку из лодки и поволок в можжевельник на веретье. Парни гигикнули вослед, отпехнулись на глубину шестами, и учитель еще долго
«Ты чего, а? Ты-то чего ревешь? Такой я тебе противный? Ну да, я некрасивый, я урод! Ну, так смейся же надо мной! Чего не смеешься?»
«Владимир Петрович, отпустите меня, – попросила жалобно. – Зачем над простой девушкой изгаляетесь. Грех-то какой.»
«Любовь сильнее смерти, вот! – выкрикнул учитель накаленно, но в табачного цвета глазах уже не было прежней ярости, что-то припотухло в их глубине, помертвело, утонула, не играла обычная золотистая искра, по особому освещавшая его лицо. – Знай, Тося, любовь сильнее смерти! А ты как поступаешь? Ты не любишь меня! Ты меня обманываешь, ты смеешься над моими чувствами, вот! – Учитель выдернул брючный ремень, стал лихорадочно путаться с узлом, загибать упрямую кожаную петлю. Тонкие, слабосилые пальцы его дрожали, не могли совладать с опояской. – Задавлюсь, слышь? Я не шучу! Сейчас повешусь!».
Ольшина рядом оказалась, грустная, рахитичная, корявая, с редким, свернувшимся вытлевшим листом. Под зыбью кочек мертвенно светилась торфяная жижа, похожая на загустевшие кровавые печенки. Учитель оглядел дерево от вершины до подножья, отыскивая подходящую ветку, и торопливо переспросил, словно жизни осталась минута:
«Значит, ты не любишь меня?»
Девушка не ответила. Учитель был столь потешен сейчас в расхристанной на груди рубахе, с потеками глины на скульях и ременной удавкой на тонкой кадыкастой шее, что слезы на глазах просохли, и Тоська невольно засмеялась:
«Ну и вешайся, дурачок. – И рванула в деревню, но на взгорке еще обернулась и крикнула напоследок. – Знайте, я не ровня вам!»
Учитель опомнился, сдернул с горла ремень и кинулся вдогон.
«Тося, Тосенька, постой!» – кричал учитель потерянно. Туман стоял в голове, и горькое отчаяние душило. Ему показалось, что жизнь тут же закончится, если не выскажет какого-то единственного слова. Учитель догнал девушку возле своей избы, где квартировал, и втащил Тосю к себе в боковушку.
Это ночью все вспомнится со стыдом, в ярких подробностях, и тогда, проклиная свою скверную натуру, будет пристанывать в отчаянии и виниться перед невидимым судьею. (Позднее он покается перед любимой: «Тося, прости меня окаянного, я тогда весь ум потерял. Ночью-то сижу на изгороди, смотрю в твои окна и думаю: любовь сильнее смерти».)
А сейчас заволок девушку в светелку, нож хлебный лежал на столе, так схватил и давай тыкать острием лезвия себе в грудь и причитывать: «Мама, мамочка родная, эта девчонка меня до смерти довела!».Тося с болью выдернула руку, пытаясь выскочить в сени, но не успела, учитель настиг. Только и вскричала в отчаянии, полумертвая уже, ослабевшая душою: «Люди добрые помогите!».
Хозяин вышел из своей половины, выбил нож, отшатнул учителя в угол. Учитель очнулся от наваждения, дрожа всем телом, вытирая липкие ладони о рубаху, притерся спиною к бревенчатой стене, будто хотел раствориться, потеряться в ней.
«Ты же учитель, как тебе не стыдно, – увещевал мужик. – Владимир Петрович, ты зачем к девчонке приставаешь, если она тебя видеть не хочет? Так ведь и под худую статью пойти можешь».
«Я не её, я себя убить хочу!.. Без Тоси для меня жизни нет».
А на следующий день кто-то, озорно дурачась, вывел углем по всему переду избы: «Тося, Тосенька, постой!»
Учитель два дня валялся на кровати, угрюмо уставившись в потолок, он не хотел жить. На третий день отослал Тосе записку: «Выйди хоть на минутку встретиться. Я уже два дня в школу не хожу. А не выйдешь, все одно посватаю, у меня дружки в сельсовете, запишут».