Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Это от твоей матери!
— Тебе или мне?
— Мне.
Она протянула мне письмо, закрыв рукою глаза. Я видел, что она кусает губы, чтобы не расплакаться. Не выдержав, она разразилась рыданиями:
— Боже мой! Боже мой!
— Что она тебе пишет?
Конча сжала руками виски, почти совсем прикрытые прядями черных волос, суровых, трагических, словно растрепанное ветром густое облако дыма:
— Читай! Читай! Читай! Вот! Хуже меня нет женщины на свете! Я живу возмутительной жизнью! Я приговорена к смерти! Я похитила у нее сына!
Я спокойно сжег письмо на пламени свечи.
— Мне хотелось, чтобы ты его прочел! — простонала Конча.
— Нет уж, милая… Почерк у нее преплохой!
Видя,
— Чтобы тетя Соледад могла написать мне такое! Ведь я до того ее люблю, до того почитаю! Чтобы она могла так меня ненавидеть, так проклинать — меня, для которой было бы радостью заботиться о ней как о родной матери, все для нее делать! Господи, за что она меня так оскорбляет! Написать, что я делаю тебя несчастным!
Хоть я и не прочел письмо моей матери, я хорошо его себе представил. Я знал этот стиль. Вопли отчаяния и гнева, похожие на пророчества сивилы! Библейские заклинания! Сколько подобных писем я уже получил! Бедная сеньора была настоящей святой. Ее не канонизировали только потому, что она родилась владелицей поместья и хотела увековечить свой герб, столь же прославленный, как и гербы дона Хуана Мануэля. Если бы на ней не лежало обязанности производить на свет наследников и если бы ее не отвлекали всякого рода имущественные дела, она бы постриглась в монахини и сделалась истой испанской святой, аббатисой и визионеркой, воительницей и фанатичкой.
Уже много лет как моя мать — Мария-Соледад-Карлота-Элена Агар-и-Бенданья — жила в своем поместье, во дворце Брадоминов, уединенной и благочестивой жизнью. Это была седовласая старуха, очень высокая, очень добрая, доверчивая и деспотичная. Я навещал ее каждую осень. Она много болела, но стоило ей увидать своего первенца — и она, казалось, оживала. Дни свои она проводила на большой застекленной веранде и пряла для своих слуг, сидя в отделанном серебром малиновом бархатном кресле. Вечерами солнечные лучи, пробиравшиеся в глубь веранды, ложились там золотыми бороздами, словно отсветы тех видений, которые бывали у Марии-Соледад в детстве. Тишину эту денно и нощно нарушал далекий шум воды в открытых шлюзах плотины, где у нас были мельницы. Моя мать могла целыми часами просиживать за своей прялкой пахучего благородного священного дерева. Сморщенные губы ее всегда дрожали, шепча слова молитв. Смертельно ненавидя Кончу, она обвиняла ее во всех моих пороках. Как обиду, нанесенную ее сединам, вспоминала она, что любовь наша началась во дворце Брадоминов как-то летом, когда Конча приехала туда вместе с нею. Конча была ее крестницей, и в то время крестная мать ее очень любила. С тех пор она ее не видела. И вот случилось так, что однажды, когда я был на охоте, Конче навсегда пришлось покинуть этот дворец. Ушла она одна, с закрытым лицом, как уходили еретики, которых инквизиция изгоняла из старинных испанских городов. Из глубины коридора моя мать посылала ей вслед проклятия. Рядом с ней, бледная, потупив глаза, стояла служанка; она-то и донесла моей матери о нашей любви. Может быть, и на этот раз из уст той же самой служанки она услыхала о том, что я нахожусь во дворце Брандесо!
Конча не переставала со стоном повторять:
— О, как я наказана! Как наказана! — По щекам ее катились слезы, как хрустальные бусинки рассыпавшегося ожерелья, крупные, светящиеся. Голос ее прерывался вздохами. Губы мои пили эти слезы у нее на глазах, на щеках, в уголках рта. Конча прильнула головой к моему плечу, вся похолодев и продолжая вздыхать. — Она напишет и тебе! Что ты думаешь делать?
— То, что ты захочешь, — прошептал я ей на ухо.
Она замолчала и на несколько мгновений закрыла глаза. Потом, когда она вновь открыла их, они были полны любви, кротости и грусти:
— Слушайся своей матери, если она тебе напишет…
И она поднялась, чтобы выйти. Я удержал ее:
— Ты не говоришь то, что думаешь, Конча.
— Говорю. Видишь, как я каждый день позорю моего мужа… Только, клянусь тебе, когда я буду умирать, прощение твоей матери будет для меня значить больше, чем его прощение…
— Ты получишь прощение от всех, Конча. И даже благословение папы.
— Ах, если бы господь мог тебя услыхать! Но господь не услышит нас, он никого не услышит!
— Мы поручим все дону Хуану Мануэлю — у него такой зычный голос.
Конча стала в дверях, подобрав шлейф своего монашеского одеяния. Она огорченно покачала головой:
— Ксавьер! Ксавьер!
Я подошел ближе:
— Ты уходишь?
— Да, завтра я приду.
— Завтра все будет так же, как сегодня.
— Нет! Обещаю тебе, что приду…
Она пошла по коридору и потом тихим голосом позвала меня оттуда:
— Проводи меня… Такие страшные пауки! Только не говори громко. Тут спит Исабель.
И в темноте этой, похожая на привидение, она показала мне запертую дверь, из-под которой был виден свет.
— Что, она спит со светом?
— Да.
Я на минуту остановился и обнял ее. Потом сказал:
— Видишь!.. Исабель не может спать одна… Так давай последуем ее примеру!
Я взял Кончу на руки, словно маленькую девочку. Из тишины прозвучал ее смех. Я донес ее до дверей ее спальни, которые были открыты во мрак, и простился с ней на пороге.
В изнеможении я лег спать и все утро слышал сквозь сон беготню, смех и крики двух маленьких девочек, игравших внизу, на террасе. Три двери комнаты, в которую меня поместили, выходили туда. Спал я мало, на душе было тягостно, мысли путались. И когда в этом состоянии я заметил, что девочки остановились возле одной из моих дверей и стали кричать на балконах, кошмар зеленоватым оводом закружился в мозгу моем, словно прялка, вокруг которой суетились три парки. Вскоре мне показалось, что девочки ушли. Они действительно пробежали мимо трех дверей. Чей-то голос позвал их из сада. Терраса опустела. Охваченный тяжелым сном, который мучительным образом парализовал мне волю, я смутно догадывался, что мысль моя блуждает по темным лабиринтам, и слышал гудение того осиного гнезда, где рождаются дурные сны, навязчивые мысли, вздорные и нелепые, проносящиеся в неистовом плясе. В наступившей тишине на террасе раздался звон бубенчиков, и весело залаяли собаки. Низкий, протяжный голос откуда-то издалека звал:
— Ко мне, Карабель!.. Ко мне, Капитан!..
Это был аббат Брандесо, явившийся во дворец после мессы, чтобы засвидетельствовать свое почтение моим благородным кузинам.
— Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!
Конча и Исабель прощались со святым отцом с террасы:
— Прощайте, дон Бенисио!
Аббат отвечал им, сходя по лестнице:
— Прощайте, сеньоры! Идите скорее в комнаты, ветер холодный. Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!
Вдали показались резво бежавшие собаки. Тогда среди полной тишины раздался вдруг томный голос Кончи:
— Дон Бенисио, завтра вы служите мессу у нас в часовне! Пожалуйста, не забудьте!..
На это низкий, протяжный голос прогудел:
— Не забуду!.. Не забуду!..
И речь его долго еще звучала из глубины сада, сопровождаемая звоном бубенчиков и похожая на григорианское пение. Потом обе сеньоры попрощались еще раз. И низкий, протяжный голос еще раз прогудел:
— Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан! Скажите господину маркизу де Брадомину, что несколько дней назад, когда мы охотились с Сумильером, мы целый выводок куропаток нашли. Скажите, что, как только время придет, поедем стрелять их. Только Сумильеру об этом ни слова, если он вдруг во дворец явится. Он мне по секрету сказал.