Сонеты 88, 111 Уильям Шекспир, — лит. перевод Свами Ранинанда
Шрифт:
«Pittie me then deare friend, and I assure yee,
Even that your pittie is enough to cure mee» (111, 13-14).
«Пожалей меня тогда, дорогой друг, и Я не стану вас убеждать,
Даже вашей жалости достаточно, чтоб вылечить меня» (111, 13-14).
Хотя, повторюсь, но напомню читателю о мастерски применённом литературном приёме «анафора», который является риторической фигурой, служащей в качестве связки, скрепляющей всю структуру сонета 111.
Краткая справка.
Анафора — это риторический и литературный приём, который состоит из повторения последовательности слов в начале соседних предложений, тем самым придавая им особое значение. И напротив, «эпистрофа» — это повторение слов в концах предложений. Сочетание «анафоры» и «эпистрофы» приводит
Строки 13-14, входящие в одно предложение следует читать вместе: «Пожалей меня тогда, дорогой друг, и Я не стану вас убеждать, даже вашей жалости достаточно, чтоб вылечить меня».
Стоит отметить, что иронический тон сохранён и в заключительных строках сонета 111. Где неугомонный и проницательный голос гения драматургии говорит нам через века: «…and I assure yee, even that your pittie is enough to cure mee», «…и Я не стану вас убеждать, даже вашей жалости достаточно, чтоб вылечить меня» от одержимости в желании писать гениальные пьесы, поражающие ваше воображение искромётным юмором и размахом мысли.
(Примечание: для ознакомления любезно предлагаю критические дискуссии сонета 111, которые могут вызвать интерес для более углублённого изучения некоторыми исследователями. Текст оригинала по этическим соображениям при переводе максимально сохранен, и автор эссе не несёт ответственность за грамматику, стилистику и пунктуацию ниже предоставленного архивного материала).
Хочу, напомнить читателю, что в предоставленных архивных материалах критиками не рассматривалась версия Шекспира анонима, придворного аристократа, возникшая значительно позднее. Поэтому в обсуждении критиков фигурирует Шекспир сын ремесленника перчаточника, который по ряду существенных причин ни коим образом не мог написать гениальные пьесы, которые не могли принадлежать его перу ввиду того, что он так и научился писать в приходской школе ещё в детстве. Хотя был известен, как продавец солода и ростовщик. Но почему критики 19-го века посчитали автора сонета 111 актёром на сцене, что не было занятием соответствующим и совместимым, как для неграмотного ростовщика, так и для придворного аристократа? — Это большой вопрос к биографам, критикам-исследователям.
Впрочем, в елизаветинскую эпоху, согласно королевскому указу, было запрещено под страхом публичного позора и бойкота обществом выходить на сцену женщинам любых сословий и мужчинам аристократам.
Критические дискуссии и заметки к сонету 111.
Критик Мэлоун (Malone): «Автор, кажется, здесь сетует на то, что он вынужден появляться на сцене или писать для театра».
Критик Босуэлл (Boswell): «Есть ли в этих словах что-нибудь, что, если читать без предвзятой гипотезы, было бы особенно применимо к публичной профессии актёра или сценариста для сцены?
Неприятности и опасности, которые присутствуют в общественной жизни в целом, и счастье и добродетель выхода на пенсию, были среди банальных выражений поэзии. Такой вероятное (изложение) языка не могло исходить от Sh. и Бена Джонсона (Ben Jonson), которому часто приходилось выступать перед аудиторией, неспособной оценить всю глубину его знаний Шекспира, где точность его суждений или достоинства его морали, что мог в своё время пожелать покинуть драматургию с «ненавистными подмостками», не дающих материального обеспечения или, как некий посыл, который мог быть ворчливым на призвание (драматурга), которого едва ли хватало ему средств к существованию; но наш поэт, по-видимому, с начала и до конца своей драматической карьеры неизменно добивался успеха и вряд ли стал бы предаваться таким горьким жалобам на профессию, которая быстро вела его не только к славе, но и к богатству». (Prelim. Remarks, pp. 219—220).
(Откуда могло возникнуть богатство у аристократа, растранжиривавшего на своё творчество к концу своей жизни всё состояние, оставшегося по наследству? И когда в строке 3 сонета 111 автор искренне сетовал на то, что фортуна «не сделала мою жизнь лучше обеспечивая» материально его сосуществование! — ремарка автора эссе).
Критик Лэмб (Lamb): «Кто может прочитать этот трогательный сонет Sh., в котором упоминается его профессия игрока (своих пьес на сцене?), ... или это другое признание: «Увы! это правда» (etc., S. no), кто может прочитать эти примеры ревностного самонаблюдения в нашем милом Sh. и мечтать о какой-либо близости между ним и тем, кто, согласно всем его традициям, кажется, был таким же простым игроком, как и когда-либо существовал. (Это в намёке на Йорика и в негодующем протесте против идеи, что он любимый шут Гамлета был родственным умом с Шекспиром) (Essay on the Tragedies of Sh.).
Делиус (следует за Босуэллом в Jahrb., 1: 49—50)
Критик Мэсси (Massey) предоставил свою интерпретацию: «(То, что эти два сонета указывают на отвращение Sh. к его жизни игрока) не соответствует отношениям поэта и мецената, и это совершенно противоречит всему, что мы узнаем о характере Sh. … Неправда, что он ходил туда-сюда и повсюду, чтобы выставить себя дураком, в то время как он спокойно работал на свою компанию... Не мог он и с малейшей пристойностью говорить о том, чтобы выставить себя дураком на сцене, которая была местом его встреч с графом, источником (гордости) и чести Sh., источником его удачи, известным наслаждением досуга Саутгемптона... Мы также никогда не слышали о каких-либо «пагубных поступках» или деяниях Sh., вызванных его связью со сценой. Мы также не видим, как его имя могло быть заклеймено или «получить клеймо» из-за его связи с театром... У него не было никакого имени, кроме театра и друзей, которых он ему принёс... (Что касается «общественных средств» в строке 4), похоже, не ставилось под сомнение, стал бы игрок времён Елизаветы говорить о жизни «общественными средствами», когда наивысшей целью игроков было частное покровительство, за исключением тех случаев, когда они надеялись стать присягнувшие слуги королевской семьи. Если бы слуги лорда-камергера считались публичными, это было бы в особом смысле, а не просто потому, что они были игроками... Даже если бы это было применимо, для нашего поэта было невозможно прокомментировать то, что он стремился сделать. ... Смысл, как показано в контексте, заключался в том, что повествующий должен жить в глазах общественности таким образом, чтобы это могло породить публичных людей... Его публика — единственная публика времени Sh., придворный круг и государственные служащие... (Cf.! L. L. L., I, I, 132: «He shall endure such public shame as the rest of the court shall possibly desire», «Он перенесёт такой публичный позор, какого, возможно, пожелает остальная часть суда»; A. Y. L., I, III, 46: «Our public court», «Наш общественный суд»; и др.)... S. 25 расскажет нам о том, что Sh. не считал «публичным», поскольку в нем он прямо говорит, что судьба лишила его публичной чести» (pp. 189—190).
Критик Эльз (Elze) отметил: «(В Сонетах Sh. с горечью сетовал на дурную репутацию своего призвания). То, что сцена бросает определённое клеймо на тех, кто к ней принадлежит, нигде не было заявлено более прямо, чем Джоном Дэвисом (John Davies) в его «Микрокосмосе» («Microcosmos») 1603, в сонете, который, по всей видимости, был адресован Sh. и Бербедж: «Сцена окрашивает чистую благородную кровь», — говорил он, но тут же добавил: «Но вы великодушны умом и настроением». (William Sh., p. 224). То, что сетования Sh. на низкое общественное положение — не просто фантазия, а невольный автобиографический вздох, едва ли можно отрицать, если рассматривать их в связи с другими обстоятельствами его жизни; и правильность этого предположения подтверждается тем, что отец поэта подал прошение о предоставлении герба, несомненно, по напущению сына». (там же, стр. 427).
Критик Холливелл-Филлипс (Halliwell-Phillipps): «Что касается предположения, что здесь имеется в виду горькое чувство личной деградации, вызванное связью Sh. со сценой, возможно ли, чтобы человек, который поощрял чувства такого рода, которые должны были сопровождаться отвращением и презрение к своей профессии, остался бы актёром годы и годы после того, как любая реальная необходимость в таком курсе истёк? Самое позднее к весне 1602 года, если не раньше, он приобрёл надёжную и определённую компетентность независимо от своего вознаграждения как драматурга, и все же восемь лет спустя, в 1610 году, его обнаруживают играющим в компании с Бербеджем и Хеммингсом в театре Блэкфрайарз («Blackfriars Theatre»). Когда, в дополнение к этому добровольному долгому пребыванию на досках, мы помним о живом интересе к сцене и к чистоте разыгрываемой драмы, которая проявляется в хорошо известном диалоге в «Гамлете», и что последние пожелания поэта включали в себя нежные воспоминания о троим его товарищам по игре трудно поверить, что он мог питать настоящую антипатию к своему низшему призванию... Если и есть среди несовершенных записей о жизни поэта одна черта, требующая особого уважения, так это непоколебимое мужество, с которым, несмотря на своё стремление к общественному положению, он бросил вызов общественному мнению в пользу постоянной приверженности тому, что, по его мнению, само по себе было благородной профессией. ...Этих соображений может быть достаточно, чтобы исключить личное применение (этих) двух сонетов». (Outlines, 8th ed., 1: 174—175).