Соня рапортует
Шрифт:
Мне удалось сравнительно быстро приступить к работе, и связь с Москвой была неплохая. Вероятно, к тому времени я и технически кое в чем поднаторела.
Дверь из сеней во втором этаже вела прямо на сеновал. Крестьянин брал сено с краю и никогда не добирался до нашей двери, ключ от которой хранился у меня. Здесь, в сене, я прятала материалы.
Из-письма родителям:
«После чопорного пансиона, где их то и дело одергивали, дети наслаждаются свободой и как сумасшедшие носятся по лугам. Ландшафт у нас здесь такой, каким, собственно говоря, можно наслаждаться только в отпуске или на каникулах, причем не из окна гостиницы, а забравшись куда-нибудь повыше да еще выбрав удачное место для обзора. В повседневной обстановке, когда, скажем, моешь
Под Б. подразумевается некий англичанин, мистер Блеллох, занимавший видное положение в Женеве в Международном бюро труда при Лиге Наций, — полезное для меня знакомство. Познакомилась я и с его женой. Она навещала меня на Кротовом холме, а я заглядывала к ней, когда бывала по делам в Женеве. Впрочем, я охотнее беседовала с ее отцом Робертом Деллом, левобуржуазным журналистом, который, несмотря на почтенный возраст, сохранил темперамент, острый ум и цельность характера. Он писал для «Манчестер гардиан».
Затеряйся строки, в которых говорится об отцовском «письме к Б.», и эта семья не фигурировала бы в моих записках. Я абсолютно забыла о ее существовании и, даже прочтя свое письмо, сначала не могла сообразить, кто такие эти «Б.». Вспомнила я их только, когда в другом письме они были названы полностью.
К сожалению, воспоминаний о других людях, о которых в письмах не говорится, у меня так и не сохранилось.
Среди моих швейцарских знакомых была, в частности, Мари, старший библиотекарь Лиги Наций. Она была словоохотлива, имела массу знакомых, и я кое-что узнавала через нее. Мари дружила с журналистами из разных стран, которые тоже были не прочь поговорить. Именно она познакомила меня с Катей, журналисткой, придерживавшейся левых взглядов. С ней мы подружились. И она и я интересовались политикой и часто спорили по поводу полученных ею известий. Разумеется, она и понятия не имела о том, чем я занимаюсь. Часто, бывая в Женеве, я ночевала у нее, что избавляло меня от необходимости регистрироваться в гостиницах. Типичная для Мари и ее окружения черточка: узнав о моих случайных ночевках у Кати, Мари лукаво спросила: «Так ли уж это безобидно? Ведь у Кати, кажется, всего одна комната с двуспальной кроватью?» Сколь ни была мне противна такая вздорная болтовня, такое истолкование моих визитов в Женеву представлялось мне менее опасным, чем подозрение, больше соответствующее действительности. Справедливости ради, надо отметить, что Мари всегда была готова прийти нам на помощь. Когда понадобилось, она помогла мне получить в Швейцарии гондурасский паспорт, а позднее Лен при ее же содействии обзавелся боливийским паспортом — впрочем, за солидную мзду, выплаченную соответствующим консульствам. Такими возможностями Мари располагала благодаря сотрудничеству в некой еврейской эмигрантской организации, которая находилась под американским влиянием и тяготела к сионизму.
Поздней осенью 1938 года я встретилась в Женеве с Алленом Футом, подпольное имя Джим. Тогда он еще не знал, что ему предстоит поехать в Германию. Его спросили только, готов ли он поработать за границей в условиях, не менее опасных, чем те, в каких он находился, сражаясь в Испании.
В Женеве я виделась с Джимом два или три раза, и каждая встреча продолжалась несколько часов. Такие длительные и насыщенные беседы имели большое значение. Я брала на заметку все: каждое слово, интонацию, движение рук, выражение лица, а после встречи еще долго раздумывала надо всем, что увидела и услышала.
Джим легко схватывал мысль собеседника и задавал дельные вопросы. Он казался находчивым и сообразительным, а для нашей работы это необходимо: значит, не растеряется в необычной ситуации. Свое мужество в борьбе он, должно быть, доказал в Испании, в противном случае его не рекомендовали бы мне для этой новой работы.
Рассказывая об этом человеке, я постараюсь, чтобы на мое тогдашнее представление о нем не повлияли известные мне сегодня факты, касающиеся Джима-предателя, Джима — автора позорного «Справочника для шпионов». Джим произвел на меня хорошее впечатление, и, если не считать некоторых мелочей, оно оставалось таким на протяжении всей нашей совместной работы.
Уже при первых встречах мне стало ясно, что он не прочь пожить комфортабельно, любит хорошо поесть и выпить. В ходе первой же беседы от моего внимания не ускользнул некоторый налет цинизма, но, поскольку этот цинизм относился к нашим врагам, я не сочла его предосудительным. Джиму было тогда лет тридцать с чем-то. У этого высокого, несколько полноватого мужчины были белокурые волосы с рыжеватым оттенком, светлые ресницы, белая кожа и голубые глаза. По его произношению англичанин сразу распознал бы, что он «из мещан», но в Германии это не играло бы роли. Джиму предстояло жить в Мюнхене, приглядываться и прислушиваться, стараться завести знакомства с наци и, если представится возможность, найти ход на авиационные заводы «Мессершмитт». Уже не припомню, поддерживали мы связь по почте или нет. Ни моего имени, ни моего адреса он не знал.
Вскоре после этого в Швейцарию прибыл второй английский товарищ, которого я привлекла к работе таким же способом. Конечно, Джим и Лен знали друг друга по Испании. Впервые мы встретились с Леном в январе или феврале 1939 года в Веве, перед магазином стандартных цен. У 25-летнего Лена были густая каштановая шевелюра, сросшиеся брови и каре-зеленые ясные глаза. Был он тонок, по-спортивному подобран, силен и мускулист. То застенчивый, то задиристый, Лен производил впечатление человека, пока не «отлившегося» в окончательную форму, в котором еще порядочно оставалось от мальчишки. В отличие от Джима, Лен был неприхотлив в материальном плане и, тоже в противоположность Джиму, в высшей степени деликатен.
Услышав, что его отобрали для опасной работы в Германии, Лен просиял. Я объяснила ему, как трудно приходится товарищам в той стране и какими преимуществами для такой работы обладает англичанин. Он отнесся к новой деятельности как к продолжению своей борьбы в Испании, бывшей в его жизни точкой наивысшего взлета. Тревожило его только одно: годится ли он для выполнения столь почетного задания? Я была убеждена, что он не пожалеет усилий ради этого. Умный, начитанный и весьма наблюдательный, Лен был несколько слабее в организационных вопросах, да и держался не так самоуверенно, как Джим. На окружающих он производил впечатление симпатичного и скромного молодого человека.
Лен должен был осесть во Франкфурте-на-Майне и постараться установить контакт с «И. Г. Фарбениндустри». Тогда я приписала восторженную готовность взяться за опасную работу, помимо политических убеждений, его молодости. Позднее мне стало ясно, что такой энтузиазм был врожденной чертой характера Лена и не убавился с годами.
Когда в 1959 году английские и американские участники войны в Испании впервые приехали в ГДР, я узнала от них о его отчаянном бесстрашии. Это его качество побудило в Испании некоего американского психолога пригласить Лена на «профессиональную беседу»; случай так заинтересовал его потому, что до сих пор он еще не встречал человека, свободного от чувства физического страха. Однако из-за той же безграничной способности идти на риск повседневность не удовлетворяла Лена. Было бы, впрочем, ошибкой считать его авантюристом. На протяжении двадцати лет он самоотверженно и добросовестно выполнял в ГДР важную работу, приковывавшую его к письменному столу.
Еще в Испании Лен был членом коммунистической партии этой страны, а тотчас по возвращении вступил в ряды английской компартии. Теперь ему было очень тяжело уничтожить свой членский билет и без всяких объяснений выйти из партии.
Он уехал во Франкфурт-на-Майне. Там он поселился в доме вдовы тайного советника на положении «постояльце, принятого в семью». Сын вдовы был агентом по продаже во Франкфурте пианино фирмы «Блютнер» и вместе со своей молодой женой жил у матери.
Лен придумал себе следующую легенду: его отец погиб на войне. Дядя и крестный, состоятельный человек, высоко ценит немцев и захотел, чтобы племянник осмотрелся в этой стране, изучил язык.