Соня рапортует
Шрифт:
Оба были коммунистами, Ольга обслуживала магазин, Эдмунд был радиотехником. Из-за профессиональных обязанностей свободного времени для учебы у него оставалось мало. Мы решили сделать радистку и из Ольги. О, эта работала с азартом! Занятия проводились по вечерам. Случалось, что заспанный Эдмунд в пижаме и ночных туфлях заглядывала кухню, где мы практиковались, и жалобно вопрошал: «Еще не кончили? Когда же наконец ты пойдешь спать?» Ольга нетерпеливо отмахивалась. Однако поднимать Эдмунда на смех не было никаких причин. Он взялся за очень опасную тогда работу радиста и позднее, оказавшись в трудном положении, вел себя мужественно и умно.
Я провела много вечеров в этой всегда заботливо убранной, чистой квартирке и охотно занималась с обоими.
В Женеве я по желанию Альберта радировала не из нашей двухкомнатной меблированной квартиры, а из кухни Хамелей или из других предложенных им мест. Запомнилась мне, например, одинокая дачка в лесу близ Женевы. Я выходила в эфир примерно дважды в неделю и передавала свои и его донесения: донесения Альберта имели большее значение.
Поздней осенью 1940 года Центр предложил Лену и мне перебраться в Англию. Альберт был против. Мне кажется, он счел мое согласие своего рода дезертирством. Но тогда это было «дезертирство» в страну, которая воевала и которую жестоко бомбила фашистская авиация, еще имевшая в то время превосходство. Альберт вел важную работу и поэтому хотел удержать при себе Лена и меня. С другой стороны, Джим уже прошел обучение, Ольга и Эдмунд должны были скоро стать опытными радистами, да и Лен на какое-то время оставался в распоряжении Альберта. Как бывший интербригадовец, Лен не мог ехать через Испанию и должен был оставаться в Женеве, пока мы не разработаем для него подходящий маршрут.
В Англию в то время добирались немыслимо кружными путями. Во Франции была открыта одна-единственная узкая дорога; она вела к испанской границе через территорию, где «правил» гитлеровский вассал генерал Петэн. Оттуда надо было ехать через Испанию и Португалию, а из Лиссабона предстояло добираться в Англию по воздуху или по морю.
Я решила отправиться в Англию в конце декабря.
Когда я в последний раз пришла, к Ольге и Эдмунду, Эдмунд слонялся по комнате очень расстроенный, Ольга бросала на него укоризненные взгляды, потом вдруг села, закрыла, как это делают крестьянки, лицо фартуком и зарыдала.
Дальнейшие занятия с ними взял на себя Лен. Позднее Хамели получили «выход» на Джима. Оба они стали хорошими радистами. Альберт заваливал их важными материалами, и они работали не за страх, а за совесть в течение трех лет, пока в октябре 1943 года их не запеленговали во время сеанса и не арестовали.
Альберт, то есть Шандор Радо, описывает в своей книге «Под псевдонимом Дора», как в ходе операции под личным руководством начальника швейцарской политической полиции, в которой принимали участие 70 (семьдесят!) полицейских с розыскными собаками, был произведен этот арест. Чтобы дать читателю представление о том, как пеленгаторы «ловят» радиопередатчик, привожу выдержки из доклада швейцарской полиции, процитированного в «Под псевдонимом Дора» (речь идет о передатчике Джима):
«Во время наблюдения в Женеве (за Хамелями) мы засекли… третью станцию…
9.10.43 — мы уверены, что она в Лозанне.
20.10.43 — установили, какой квартал города.
25.10.43 — в каком доме».
Полиция посадила специальных «слухачей» и на протяжении нескольких дней записывала радиограммы Джима.
19 ноября 1943 года его тоже арестовали во время передачи.
В декабре 1940 года я рассталась с Джимом, которого позднее, когда он стал предателем, приняла с распростертыми объятиями англо-американская секретная служба. Я мало что могу добавить к его истории. Не думаю, чтобы он с самого начала вел двойную игру. По моему мнению, кое-что из того, что в 1947 году он столь цинично описывал в «Справочнике для шпионов», в свое время представлялось ему совсем в ином свете. Во всяком случае, после своего предательства он не был тем суперменом, за которого тщился себя выдать. Австрийский товарищ, знавший Джима в то время, когда мы привлекали его к работе, в 1947 году попросил меня о немедленной встрече и сообщил следующее: у двери позвонили. Он открыл и увидел перед собой трясущегося человека, которого не сразу узнал и принял за нищего или больного. Это был Джим. Он отказался войти, весь дрожал и несвязно бормотал: «Лен и Соня. Большая опасность. Не работать. Все уничтожить». Потом убежал. Вид и поведение Джима ужаснули этого товарища даже больше, чем его слова.
Мы тогда ничего не знали о его предательстве, и этот инцидент стал нам понятен лишь позднее. Итак, при всем, что он учинил, у него что-то осталось от своеобразного английского буржуазного «чувства порядочности». Против нас лично он ничего не имел и поэтому рискнул тайком предупредить нас еще до того, как к нам успели наведаться агенты органов безопасности.
Джима освободили из-под ареста в сентябре 1944 года, когда Швейцария была уверена в поражении фашизма. Возможно, что Джим начал колебаться, сидя под замком у швейцарцев, и стал изменником именно с этого времени. Лично я считаю вероятным, что он принял это решение в 1945 году в Советском Союзе, куда приехал с помощью Радо. Джим стал членом партии только после своего возвращения из Испании и идеологически был очень слаб. В Советском Союзе он в 1944—1945 годах увидел, как годы недоверия отразились на других товарищах, и, будучи снова послан за границу, при первой же представившейся возможности решил дать тягу.
По контрасту со столь постыдным образом действий, многие настоящие члены партии, такие, как Габо, Рольф и сотни других, которым пришлось гораздо тяжелее, чем Джиму, в тот период отклонений и ошибок никогда не колебались и, став свободными, тотчас продолжили свою работу как коммунисты. Как мне хотелось бы написать книгу об одном дне из жизни таких товарищей, как советских, так и немецких, чье поведение столь замечательно иллюстрирует мощь социализма.
Дезертирство Джима показывает, как мало он был внутренне связан с нами. Особенно отвратительно то, что он, помимо всего прочего, стал законченным предателем. Этот последний шаг был сделан им рассчитанно. Только лишь прекратить работу для Советского Союза означало столкнуться с неопределенным и ненадежным будущим. Но если переметнуться на службу к английским органам безопасности, власти будут вынуждены принять его как одного из своих и обеспечить ему приличное положение. Так и получилось. Последующее опубликование состряпанной с прицелом на сенсационность книги окончательно привело его финансы в порядок.
Декабрь 1940 года. Расставаться с людьми, которых любишь и уважаешь, особенно тяжко, если при этом не приходится рассчитывать на новую встречу с ними. Ирэн Форбс-Моссе была очень огорчена тем, что мне приходится уезжать. А она-то собиралась удивить нас на рождество визитом и подарить каждому из нас — Лену, Мише, Нине и мне — по велосипеду. Но теперь я должна принять от нее что-то другое. Я всячески отказывалась, но она все-таки вручила мне сорок английских фунтов. Она знала, как экономно мы жили. Эти деньги очень выручили меня. Еще больше я была тронута ее теплым дружеским отношением.
Я не знала, как будет проходить путешествие в Англию. При всех обстоятельствах я не могла тащить с собой много багажа и отослала свои книги в Шебре, к Ирэн Форбс-Моссе. В Шанхае мне уже пришлось бросить ценную библиотеку; за время жизни в Швейцарии я снова обросла множеством книг. Они помогали мне осваиваться в чужих странах, в то время как у меня на родине, в Германии, их сжигали.
Одиннадцать лет пролежали книги в Шебре. Потом подруга Ирэн Форбс-Моссе, жившая с ней с 1939 года, сообщила мне в начале 1951 года в ГДР, что Ирэн умерла несколько лет назад, и спросила, куда можно переслать ящики с книгами. Письмо пришло к брату, поскольку моего адреса эта женщина не знала. Тогда я заведовала отделом в нашем государственном аппарате, и положение было не таково, чтобы переписываться с капиталистической заграницей, а тем более получать оттуда посылки. Она прислала мне второе письмо, и было очень неприятно оставлять его без ответа, да и свои книги я охотно получила бы обратно.