Соперник Цезаря
Шрифт:
— Ладно, пусть войдет. — Клодий спрятал памфлет среди папирусов на столе.
Одно из неудобств повелителя толпы: дом народного трибуна в любое время дня и ночи открыт для посетителей.
В прошлом полновластный властитель провинции, брат Марка Туллия Квинт Цицерон имел вид довольно жалкий. Повадкой он напоминал мелкого торговца, собрат которого погорел на крупной сделке, а сам он чудом уцелел.
— Что нужно? — не слишком любезно спросил Клодий.
— Недоразумение, все это недоразумение, — просительно, но одновременно с вызовом заявил Квинт
— О чем ты говоришь? — мастерски разыграл недоумение Клодий.
Квинт замялся.
— Речь против тебя и…
— Ааа! — изобразил прозрение Клодий. — Вот ты о чем? Эта грязная писулька — работа несравненного Цицерона? Неужели его слог может быть столь отвратительным? Дайка сюда! — Клодий указал Зосиму на стол, на котором лежали несколько свитков и с десяток разглаженных листов папируса. — Вон тот, крайний. — Зосим протянул папирус. — Этот памфлет, направленный против меня, оказывается, написан самим Марком Цицероном!
— Нет, нет, это не Марк. Кто-то хочет приписать ему эту речь. Но это не он. Хотя кое-кто думает, что он. Но сам посуди, разве Цицерон может писать так небрежно, так неровно, так…
— Да, сочинено фекально. Какой варварский слог! Но одно меня смущает… Эти выражения: «муж Клаудиллы», «жрец Доброй богини», «гладиатор», — чтото они мне знакомы. Где-то я их уже встречал, вот только не припомню — где. — Клодий изобразил глубокую задумчивость. — Понимаешь, я встречал их у Цицерона. Да, да у Марка Туллия Цицерона. А что этот памфлет написан отвратительно, не отрицаю. Пожалуй, автору стоило больше работать с текстом.
— Да нет же! — Квинт заголосил совершенно неприлично. — Это не Марк.
— Я верю, — сказал Клодий мягким, сочувственным голосом и положил руку на плечо бывшему наместнику Азии. — Я всем говорил, что не может Цицерон так плохо писать. Ведь не может? — Квинт старательно разглядывал носки своих красных сенаторских башмаков. — Ну и отлично. Зачем волноваться? Я понимаю, что ты за брата переживаешь. За себя переживаешь. За Республику переживаешь. Переживаешь за Республику? А? — крикнул он чуть ли не в ухо Квинту и расхохотался.
— Переживаю, — вздохнул Квинт.
— Вот что ты мне скажи, — Клодий откинул назад свои каштановые кудри, чуть более длинные, чем полагалось носить римлянину, — если тебе придется выбирать между Цезарем и Помпеем, кого ты выберешь?
— В каком смысле? — не понял Квинт.
— В самом прямом.
— Помпея…
— Почему?
— Великий обещал…
— Что обещал Помпей? — Из голоса Клодия тут же исчез всякий игривый тон — остался один металл, режущий, скребущий. Квинт молчал, болезненно морщась. — Ведь я знаю, что этот памфлет написал Марк Туллий. Но я могу об этом забыть. Так что тебе обещал Помпей? Тебе или… твоему брату?
— Он обещал… обещал вернуть брата из изгнания… Но это ведь многие обещали. Многие.
— О да! Многие обещали. — Клодий расхохотался. — Но не многие могут. А Помпей… Ведь ему это по силам? Если он захочет? Но вот захочет ли? Мне, к примеру, кажется, что нет.
Квинт вдруг вспылил:
— В конце концов, мы еще не рабы!
Гордо откинув голову, брат изгнанника вышел.
— И этот за Помпея! — пожал плечами Клодий. — На словах все — за Помпея. И, спрашивается, почему?
— Великий — за Республику, — мрачно сказал Зосим, о присутствии которого Клодий забыл.
— На словах. Все только слова. Республика Помпея — это кучка аристократов, захвативших сенат. Да, Помпей вполне ясен… Другое дело — Цезарь… Не могу решить, кто из них опаснее. А ты за кого? Вот ты — за кого бы голосовал?
— Мой голос ничего не значит.
— Если я дам вольноотпущенникам право голосовать во всех трибах, за кого ты будешь?
— За тебя, — сказал Зосим.
Вновь в дверях возник Этруск:
— Доминус, только что установили статую Свободы в храме. Просят тебя посмотреть.
— Ну что ж, пойдем, поглядим на мою Свободу! — рассмеялся Клодий, хлопнул в ладоши и направился к двери, едва сдерживая нетерпение — как будто он не храм шел осматривать, а торопился на свидание. — Свобода — моя Свобода — прежде всего!
III
На участке, где прежде стоял дом Цицерона, кипела работа.
Храм Свободы еще был не закончен: мастера трудились, укладывая мозаику на полу. Портик же только-только был начат — возвели стену и теперь устанавливали колонны. Повсюду суетились припорошенные известью люди. Кричали, ругались. Скрипели блоки, пахло смолеными канатами, опять же известкой, свежеструганным деревом и земляной смолой. [109]
109
Земляная смола — асфальт.
Клодий остановился перед работником, что осматривал лежащие в плетеной корзине деревянные болты для скрепления плит.
— Думаешь, эти болты долговечны? — спросил Клодий.
— Э, доминус, такому дереву сносу нет, — отвечал плотник. — Я помру, ты помрешь, дети детей твоих отправятся за Ахерон — а они все будут как новые. А все потому, что дерево срублено после восхода созвездия Пса.
Клодий смотрел на царящую суету и улыбался. Это то, что нужно сейчас Риму, — Свобода, освобождение от старого, от ненужной шелухи, от всяческих пут.
Зосим, пришедший на стройку вместе с патроном, вошел вслед за Клодием в храм.
— Нравится моя Свобода? — спросил народный трибун, обходя мраморную статую.
Повернутая вбок женская головка с причудливо уложенными волнистыми волосами, тонкий профиль — на входящих Свобода почему-то смотреть не желала. Ткань — сразу видно, что тончайшая, обтекала совершенное тело: маленькие груди, изящный изгиб торса, округлые бедра.
— Красивая, — признал Зосим. — Какой-нибудь грек сделал на заказ?