Сорок пять лет на эстраде
Шрифт:
Фельетон «Тайная вечеря» был сработан для обозрения, поставленного в Мюзик-холле по мотивам известной комедии Тирсо де Молина «Севильский обольститель». Фельетон занимал полакта.
Попытка Мюзик-холла поставить такое обозрение вызвала известное удивление театральной общественности. Как, в Мюзик-холле – и вдруг классик!.. Это «удивление» и служило отправною точкой для фельетона. Ворвавшись в действие пьесы из «старинной испанской жизни», я в пылу полемики с «испанцами» имел ли право Мюзик-холл ставить Тирсо де Молина, решаюсь отправиться на «тот свет» и лично ознакомиться со взглядами классиков на этот счет. Перед вылетом получал наказ узнать, нет ли у них
«– А разве земные писатели еще не приготовили годного современного репертуара?
– С репертуаром у современных писателей дело обстоит так же, как у одного уважаемого товарища на земле с севом…
– Это как же именно?
– Писатели мобилизовались.
– Ну и что же?
– Они поставили вопрос ребром.
– Ну а дальше как?
– У них есть перелом.
– А все-таки?
– У них намечаются сдвиги…
– Ну а все-таки, как с репертуаром?
– С репертуаром пока ничего не выходит…
– Разговор знакомый. Скажите, а может быть, они не выполнили всего того, что требуется для дела? Слет ударников у них собирался?
– Ну разумеется.
– Лозунги на конференции провозгласили?
– Конечно.
– Президиум выбрали?
– Ну разумеется.
– Приветствие послали?
– Еще бы. Конечно.
– Странно, странно. В чем же дело? Значит, линия у них есть?
– Линия-то есть…
– Тогда в чем же дело?
– Дело-то именно в том, что линия-то есть, а дела никакого не видно…
– Тогда все понятно…»
Садился на Пегаса и улетал на небо. В это время с «неба» спускался отлично сделанный громадный стол, за которым сидели куклы-классики. Кукольные «двенадцать апостолов» были сработаны известными мастерами этого дела Н. и И. Ефимовыми – в три четверти роста человека каждая, они свободно действовали руками и головами. Приводили их в движение, а кстати и разговаривали за них, пять-шесть актеров-кукольников. На председательском месте была кукла – Лев Толстой, а справа и слева от него сидели Пушкин, Гоголь, Грибоедов, Крылов, Чехов, Островский А. Н., Тургенев, Белинский, Чайковский, Шекспир и Тирсо де Молина.
Толстой открывал заседание, а писатели наперебой цитировали свои произведения. Темой для беседы служили различные литературные и театральные «злобы дня». Появлялся на Пегасе «полпред» с земли, и начинался его разговор-монолог, прерываемый теми или иными репликами писателей. Обыгрывалось то или иное несоответствие цитат из произведений классиков и действительной жизни или – наоборот – удивительное совпадение этой действительности со словами писателя. Затрагивались все «злобы дня» того времени – от «качества продукции» до международных, литературных, театральных тем.
Когда под конец разговора, при громе и молнии, через всю сцену «проходили» большие, вырезанные из фанеры карикатуры Кукрыниксов на Мейерхольда, Таирова, Любимова-Ланского, Волконского, классики с криками: «Спасайся кто может – режиссеры идут!» – в ужасе разбегались. Собирая разбежавшихся классиков в группу, я обращался к ним с заключительным монологом:
«Классики, дорогие классики, куда же вы разбежались? Это пришли наши земные режиссеры. Они не враги ваши – наоборот, они ваши друзья. Они ставили вас у себя в театрах и несли народу в те, ныне оконченные дни, когда наследие Николая Гоголя казалось кое-кому страшнее наследия Николая Второго а глупые вирши про трактор нужнее стихов Пушкина, Пушкина – самого дорогого, самого близкого каждому читателю на земле. Классики! Только демагоги и покрасившиеся в красный цвет ханжи и лицемеры – только они могли
Иван Сергеевич Тургенев! Вы, написавший, что русский язык великий, могучий, свободный, – вы должны опять напомнить нам величие и красоту этого языка, в котором застряли у нас разные слова вроде «запиндрячить», «зануда», «зараза», «в гроб, в доску».
Антон Павлович Чехов! Вас цитировали на съезде. Говорили, что у нас такая земля: посади оглоблю – вырастет тарантас. Это правда. Но правда и то, что кое-где еще умудряются поступать и наоборот. Посадят тарантас, из которого даже оглобля не вырастает.
Что ж, это доказывает, что живы не только вы – живы и ваши герои. И ваши, Николай Васильевич Гоголь. И это, пожалуй» именно они могут думать, что у свободного народа не могло быть любви к женщине, к природе, к танцу и к счастливому, беззаботному отдыху. Ваше оружие – смех. Гоголевский смех нужен нам, как никогда. Радость, улыбка – романтика победителей в нашей стране.
Лев Николаевич Толстой! У вас в «Плодах просвещения» мужики выходят и говорят – земли мало, куренка и то выпустить негде, а ведь теперь у нас земли – шестая мира. Не только куренка – слонов разводить можно!
Классики!.. Впрочем, нет. Довольно. Товарищи актеры! Снимите маски великих и дорогих нам писателей. Ваша роль в интермедии кончена. Я говорю сейчас от лица публики. Идите, переоденьтесь в ваши испанские костюмы и играйте сегодняшний спектакль, если он действительно радостный, бодрый, веселый, такой, какой нужен нашей публике, представительнице, может быть, единственного в мире народа, который больше всех имеет право радоваться, смеяться и веселиться…»
Фельетон «Отелло» (1936) – одна из лучших, если не лучшая, как мне представляется, из моих работ – не имел, в отличие от только что описанных, никаких элементов театрализации, а развертывался в форме откровенной и доверительной беседы со зрителем.
Тогдашняя театральная сенсация – исполнение Остужевым роли Отелло в спектакле Московского Малого театра – служила поводом для развернутого разговора о смысле и задачах театрального искусства, которое должно быть подлинной трибуной и настоящей школой общественного, нравственного и художественного воспитания. Заключительные же слова фельетона, с которыми я как зритель обращался к Остужеву – Отелло, как бы выводили этот разговор за пределы одного искусства:
«…Так любить, так любить – не только личное, небольшое свое, но и огромное – Родину, так любить – учусь я у вас, генерал, выдуманный гениальным Шекспиром! За нее, за Родину, за каждую каплю крови, пролитую пограничниками на границе, всю свою кровь отдать – этому у вашей любви, у вашего чувства, у вашей человеческой страсти умный человек научиться может. Вот за такое искусство – спасибо!»