Сороковник. Части 1-4
Шрифт:
Другой бы меня уже по стенке размазал за такие речи. Но старый вояка лишь отвечает сдержано:
— Обещал я. Сердись, сколько хочешь, но я слово дал: пока твоих десять дней не пройдёт, не выпущу из города.
— Ах ты…
Я задыхаюсь от злости и возмущения, ищу слова побольнее. Он бледнеет.
— Говори, что хочешь, обережница. Ты в своём праве.
Это меня отрезвляют.
В своём праве, да. Сейчас как пошлю его… А что он имеет в виду?
Боится, должно быть, что проклинать начнёшь, услужливо подсказывает некто голос. Ты ж сейчас негативом по самую маковку
Поспешно опускаю глаза. Заставляю себя остыть.
— Ты-то тут причём? Успокойся. Ничего не скажу. Что за слово он с тебя взял?
Он смотрит исподлобья. Неужто пронесло? Ян по-прежнему настороже, но хоть кулаки не сжимает, сложил руки на груди.
— У тебя сегодня седьмой день, так? — Допустим. Он загибает пальцы: — Седьмой, восьмой, девятый дни и десятый до полуночи я за тобой слежу, чтоб ты из города никоим образом не ушла. И я это сделаю, даже если заставы оголю. Так что, Ванесса, не серчай, но, может, договоримся…
Я не верю своим ушам. Договоримся? Он думает, после всего сказанного я на какие-то переговоры пойду?
Ипатий тяжело присаживается на крылечко, кладёт шлем рядом. Приглаживает седой загривок. Нелегко ему этот разговор даётся.
— Вишь, как получается, — говорит смирно. Ага, решил, что гроза пронеслась, можно расслабиться, и даже тон сменил. — Не мог я другу отказать. Слово дал, не узнав, о чём речь пойдёт, а потом уж не откажешься. Поймал он меня. И теперь за ради твоего упрямства должен я людьми рисковать? Ты подумай: ведь если сбежать попробуешь, мне ж из города все выходы перекрыть надо будет, а их восемь, да вдоль дорог дозоры ставить, да менять их. Вот и подсчитай, во что оно обойдётся, и скольких ты людей на границах под смерть подставишь.
Такого поворота я не ожидаю.
— Я, значит, подставлю. Я. Умнее ничего не мог придумать?
— Ты умная — ты и придумывай! — неожиданно срывается он. — А я между вами попал, как промеж двух огней!
В изнеможении опускаюсь рядом. Так и сидим бок о бок, вчерашние друзья, сегодняшние недруги.
— Десятый день, говоришь… до полуночи. — Я задумываюсь. И вдруг кое-что вспоминаю из моего вчерашнего разговора с Аркадием.
А ведь Васюта с Ипатием не знают, когда именно я попала в этот мир! Никто не знает, кроме Галы. А тот десятый день до полуночи — это лишь начало десятых суток, и у меня будет ещё время до следующего вечера. Моё личное время, о котором никто не догадывается.
Воевода смотрит настороженно. Моё неожиданное спокойствие его беспокоит.
— Не придётся тебе ничего нарушать, — говорю холодно. — Так и быть, и я тебе слово даю: до указанного часа из города — ни ногой. Хлопцев своих из-за меня не отвлекай, пусть своим делом занимаются, но только учти: я потом всё равно уеду, здесь не останусь.
Он прищуривается.
— Ох, где-то ты меня обводишь, обережница, чую. Где-то совсем уж в простом…
— Лишних трудов на себя не бери. Тебе что нужно было? Чтоб я весь тобой указанный срок дома высидела, так я высижу. Доволен?
— А от квеста, значит, не отказываешься. — Он поднимается на ноги, смотрит на меня сверху вниз изучающе. — И в чём хитрость? Не скажешь, — отвечает сам себе. И неожиданно с облегчением добавляет: — А я и допытываться не стану, не моё это дело.
Собирается уходить.
— Постой, — перехватываю, — спросить хочу. Вот ты, воевода, давно Васюту знаешь?
— Ну, давно. Вместе сюда попали. А зачем тебе?
— А меня — говорю, — сколько знаешь? Что смотришь? Один-единственный раз до сегодняшнего дня видел. Что же ты…
Не хочу, чтобы голос дрожал, но горло сжимается. Сглатываю комок.
— Неужели я тебе дороже друга? Как ты мог его на смерть отпустить? Ежели на меня, непутёвую, в первый же квест ящера выпустили, то кого же ему приготовят, да ещё к Финалу? Как ты мог, Ипатий?
Не реветь. Марш в дом, Ваня, хватит тут рассусоливать.
— Дочери у тебя, — говорит он мне вслед. — Не мог Васюта допустить, чтобы, если сгинешь, они совсем одни остались.
Ухожу, не ответив.
Делаю несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы успокоиться, иду умыться. Хватит. Больше слёз не будет. И снова занимаю свой пост у окошка в ожидании сэра Майкла.
— Ваня, — говорит Ян, и я вдруг вижу, какие у него измученные глаза. — Ваничка, спасибо.
У меня дрожат губы. «Ваничка». Только бы лапушкой не назвал.
А ведь он знал, парнишка, догадываюсь внезапно. Потому с утра и был не в себе, а я-то ему соль на раны сыпала… Видать, и с него Муромец слово взял какое-то.
А не подумал, со внезапной злостью думаю, что случись с ним страшное — и с кем тогда племяш останется? Один на всём белом свете?
— Всё в порядке, Ян, — отвечаю уже спокойно. — Неужели ты думаешь, что я бы согласилась? Не привыкла я за чужими спинами отсиживаться.
И думаю: зачем же я вчера промолчала? Чего боялась? Надо было рассказать и про степняков, которых сама уложила, и про то, что обнаружила их раньше всех, и как Аркашу вылечила. Меч этот, чтоб ему пусто, притащить, как доказательство: на, мол, любуйся, Наставничек! Гордись! Как же права была Лора, нельзя молчать, нельзя! Ведь Васюта до сих пор так и видит во мне беспомощную «лапушку», нежную да хрупкую. А я ещё со своими пирогами, да с песнями, да с шитьём обережным образ этот только поддерживала. Как меня после этого отпускать?
И как он сказал строго тогда, ночью: дома сиди, чтобы не подстрелили случайно… А на кой тогда учил, если в меня не верит? Ведь выучил! Ой, не надо было молчать. Как я ошиблась со своей ложной скромностью!
— Я ж тебе в тот раз не досказал, — слышу Яна и только сейчас понимаю, что он уже давно говорит. — Дядька вообще не любит об этом судачить, а недавно особо напомнил, чтобы я тебе не проболтался. Ведь сам он дважды Сороковник прошёл: за себя и за сестру, мамку мою. Помнишь, я говорил, она на седьмом месяце была, когда сюда попала, так куда ж ей с пузом-то на подвиги соваться? А вернуться очень уж хотела: дома муж да родители, отец их тогда сильно недужный был. Вот Васюта с неё согласие и стряс, за ради них всех да меня, ещё не родившегося. И прошёл оба Сороковника.