Сороковник. Книга 1
Шрифт:
***
Раннее утро встречает уже привычно: когтистой Нориной лапой. И кое-чем новым – незнакомыми звуками во дворе. Прислушиваюсь: как будто тяжёлый предмет тюкается в деревяшку. Негромко переговариваются два голоса.
Кому ж тут быть, как не дядьке с племянником! Видно, те самые уроки-тренировки, о которых Ян упоминал. Подбегаю к окну.
Первое, что вижу в отдалении – Васютину спину. Её невозможно не увидеть, она так и притягивает взор. Вот он отвёл руку с копьём назад, над лопатками перекатились тугие комки мышц, другая рука пошла противовесом, корпус слегка откинулся… Копьё, сперва единое
Вот в такую вцепиться бы, повиснуть и не отпускать. Носи!
И это тот самый Васюта, что мне полночи сопли утирал?
Перевожу дух.
Эй, мать, неодобрительно вякает проснувшийся внутренний голос, что-то тебя с утра не в ту степь понесло. Ты отвлекись, что ли, поди, умойся, пока ванная свободна, слыхала вчера – хозяин сам поплескаться любит? Чай, после тренировки привык водными процедурами, вот и займёт помещеньице… В темпе одеваюсь, умываюсь и выглядываю с кухни во двор уже на законных основаниях: надо выпустить Нору. И пользуюсь возможностью ещё немного полюбоваться на бесплатное зрелище. Словно почувствовав мой взгляд, Янек оглядывается, машет мне, затем кивает на собакина: мол, пусть побегает, приглядим. Ага. Ныряю за дверь. Щёки горят.
И ничего удивительного, что меня так заводит, огрызаюсь запоздало. От физиологии никуда не деться. Столько лет одна, что теперь сердце обмирает от одного вида такого вот… Ух, как я понимаю Галу!
Вдох, выдох. Сердце тоже мышца, её можно успокоить и расслабить. Можно воспользоваться нехитрым визуальным приёмом: повесить воображаемый замок, замкнуть на два оборота и выбросить воображаемый ключ в воображаемую реку.
Вот так. Там их, замков, много: одним больше, одним меньше… Уже спокойно возвращаюсь к дверной щёлочке.
Щитов с мишенями во дворе два. Один для копья, другой для дротиков – стало быть, Янкин полигон. Пацан, как и дядечка, обходится без рубахи, и, хоть с виду тощенький, а уже кое-где оброс мышцами. Дротики поменее копья, летят дальше. Прикинув на глаз расстояние полёта и силу замаха, я впадаю в уныние: пара таких бросков, и вывих плеча мне обеспечен. Нет, это не моё, лучше и не примеряться.
Пойду-ка, похлопочу насчёт завтрака, ведь придут сейчас голодные копейщики, им чайку с сухариком не предложишь. Правильно я вчера с кашей подсуетилась. Тут, наверное, почти как у Гоголя: «У меня, когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся!» Аппетиты у всех здоровые, диетами не испорченные. Такую массу мышц чем-то надо поддерживать.
Печь вытоплена, дрова прогорели до угольков, чугунок с упаренной за ночь гречкой заботливо сдвинут на край плиты. Это во сколько же ребята просыпаются, если и по хозяйству успевают, и по воинским делам? Сдаётся, до рассвета.
Входит Васюта и сразу заполняет собой полкухни. Рубаха небрежно перекинута через плечо. Глаза у меня привычно округляются.
– Доброе утро, мальчики, – говорю, спохватившись. Почему у меня вырывается это «мальчики» – не знаю, но им нравится. Скромно опускаю взор.
– Доброе, – гудит Васюта, и, проходя в ванную, вопросительно поднимает брови. Как, мол, оно, после вчерашнего? Я киваю, слегка прикрыв глаза. Нормально, мол. Порядок.
– Доброе, – почти баском отвечает Янек. Он – к рукомойнику, плещется, фыркает. Усаживаю их завтракать и делаю вид, что не замечаю невесть откуда взявшегося третьего стула. Щедро сдабриваю кашу маслом, добавляю ломти баранины. Ишь, как мужички натрудились с утра, сейчас им всё впрок пойдёт! Они по-прежнему обнажены по пояс (видать, дома не зазорно), с полотенцами на шеях, как после бани.
– Красивые вы мужики, – говорю, не сдержавшись. – Вот кому счастье-то достанется…
Васюта шутливо пинает племянника.
– Слыхал? Это она про меня сказала!
– Нет, про меня! – Янка краснеет от удовольствия. – Ванесса, я ведь тоже красивый?
Васюта делает страдальческое лицо.
– Красавец писаный, – говорю серьёзно. – А молодец-то какой, через год-другой тебя, Василий, перегонит!
И видно, что мои слова приятны обоим.
– Всё собрала? – неожиданно спрашивает Васюта
– Вроде, всё…
В недоумении оглядываю стол. Чугунок с кашей, две миски, ложки, крынка с молоком, кружки… Что ещё?
– Себе-то миску поставь, хозяюшка. Без тебя не начнём.
Янек прячет улыбку. Похоже, вопрос не обсуждается.
Видимо, я угодила, потому что оба сидят довольные, как коты в сметане, и уходить по своим делам им явно не хочется.
– Добро, – говорит, наконец, Васюта. – Что на обед думаешь? В леднике у меня говядина, хоть на борщ, хоть на горячее, да баранов пара; сходи, посмотри. Да сама ничего не тягай, нас зови, кто ближе.
Мы переходим к обсуждению дневного меню. Завтрак-то я одолела, а вот к обеду придётся особо расстараться, с учётом столующихся у Васюты сотоварищей. А-а, где наша не пропадала! Как-нибудь отдежурю у плиты, это не квартальные отчёты верстать, когда над потерянной цифрой полдня сидишь до рези в глазах. Муромец проводит меня по всем кладовкам, схронам и заначкам. Нора следует за нами по пятам, обнюхивая новые местечки и время от времени получая толику внимания от хозяина, так что я начинаю понемногу ревновать. Нет, ей-богу, пусть своего Хорса по загривку треплет!
После обхода выуживаю из Янека всё, что касается русской печки. Это ж я только хорохорилась, что всё о ней знаю, а на самом деле боюсь, что детских обрывочных воспоминаний не хватит. Основные принципы оказываются просты и прочно вплетаются в мою уже имеющуюся основу. Печь протапливают с утра и с таким расчётом, чтобы за час-полтора дрова прогорели до угольев, при этом нужно точно знать меру, чтобы заложить дров в самый раз: и не переборщить, иначе вместо равномерного нагрева варево выкипит, и так рассчитать, чтоб угольного жара хватило бы не меньше, чем до обеда. Собственно, к обеденному времени и готовятся все блюда. Сперва специальной лопаткой угли сдвигаются по краям, освобождая разогретый под, на который и ставят ухватом и чугуны, и жаровни, и кастрюли. Подвинешь посудину ближе к угольям – доведёшь содержимое до кипения, на середину – будет томиться. В общем, понятно. Жарковато только.