Сороковник. Книга 1
Шрифт:
– Нужна-то я твоим посетителям? Им девок подавай, молодых да стройных…
– Много ты знаешь, кого им подавать! Добром прошу, обойди!
А насупился! А руки скрестил на груди – так сразу в два раза шире стал! Честно говоря, даже захотелось попробовать ради озорства проскочить мимо, но воображение тотчас услужливо нарисовало картину перехвата за шкирку, как котёнка. Конечно, до такого позора не дойдёт, но нечего гусей дразнить, то есть, хозяина. Да мне какая разница, с какого крыльца заходить, лишь бы к себе попасть! Послушно заворачиваю. И чувствительной к вечеру спиной так и ощущаю Васютин взгляд.
В кухне царит аромат жареного мяса. На вертеле в очаге томится баранья тушка; капли жира, срываясь с прожаренных боков, падают на уголья и шипят. Янек, весь взмокший, спрыскивает жаркое из ковшика и оглядывается на меня укоризненно. Мол, работница, тоже мне… шатается неизвестно где.
– Да знаю, – винюсь. – Прости. Надо было с Галой все дела закончить. Сейчас, только руки сполосну – и помогу!
Но сперва загляну в укладку. Не бегать же по кухне в сетчато-ячеистом недоразумении, а то, чего доброго, Васюта решит, что и я к мальцу клинья подбиваю, как моя предшественница. Скромнее надо быть, Ваня, скромнее.
Приходится попыхтеть, чтобы откинуть тяжёлую крышку сундука. И сразу же меня окутывает аромат лаванды, полыни и старого благородного дерева: где-то там, в недрах укладки, втиснут мешочек-саше. Глаза разбегаются. У-у, да тут не только рубахи, тут и сарафаны, сорочки, платки, шали, душегрейки… И всё – с вышивкой, красной на белом, чёрной на белом, гладью, крестом, накладным шитьём… Ох, всему бы этому смотр учинить, да некогда – Ян ждёт.
Сестрица-то Васютина постройней меня была, так что пусть лежат её вещицы спокойно, а я возьму вот эту рубашку, не иначе, как с хозяйского плеча. Хоть и широка, но под пояс пойдёт, а рукава подвернуть недолго – и хоть в мир, хоть в пир, как моя бабушка говаривала.
И впервые в своей жизни заступаю на работу в вечернюю смену. Ян смотрит на меня, преображённую, с таким одобрением, что мне становится неловко: значит, прошлый мой наряд он забраковал, как и дядька, хотя вслух ничего и не высказал.
– Много народу? – интересуюсь, чтобы скрыть смущение.
– Полон зал.
– А этого хватит? – киваю на барашка.
– Это уже второй. – Поворачивает вертел, фиксирует, прижимая какими-то защёлками к распоркам. – Они ж не есть приходят, а выпить, за жизнь поговорить. Еда – это так, на закуску, чтоб не захмелеть.
– О чём же разговоры?
– Всяко разно. Да и не только. В нарды играть могут, песни петь, походы вспоминать. Иногда во дворе на учебных мечах бьются.
Это ж… не трактир, а какой-то клуб по интересам получается…
– И что, даже девки не ходят? – не удерживаюсь. Как оно там с «облико морале» у нынешних Муромцев?
– Ну… если кто со своей придёт. У нас с этим строго.
Да, парень. Крутой у тебя дядька. Не только тебя блюдёт.
– А если кто чужой заглянет? Так, погулять-подраться захочет?
Ян смотрит на меня, как на ненормальную, и я прикусываю язык. Такому хозяину вышибала не нужен. Да и не в своём уме надо быть, чтобы на неприятности с Васютой нарываться, ведь такой, как в былине, на одну руку посадит, другой прихлопнет – мокрое место останется.
– Ладно, Ян. Прости, что бестолковлюсь, я ж тут новенькая. Чем помочь?
– Всё, – отрезает он. – Доходит уже.
Вот так. Сам, мол, управился, без твоей помощи. Я, собственно, не в претензии, сама знаю, что прогуляла, но вроде уже настроилась на работу…
– Давай попробуем чесночный соус сделать. И вина туда добавим, и специй. Увидишь, ещё лучше будет.
Пацан косится недоверчиво. Пожимает плечами
– Ты кухарка, – говорит осторожно, – тебе и делать. Пробуй, коли испортить не боишься, мне-то что.
Ещё днём я приметила связки чеснока, развешенные между посудными стеллажами, и ступку на полке со специями. Прикидываю: и барашек велик, и любят мужики остренькое, так что экономить не будем. Очищаю две крупные головки, растираю в ступке кусочек мускатного ореха, гвоздику, перец, подумав, туда же добавляю сушёный розмарин. Потом уже чеснок. Всё хорошенько толку, помещаю в сотейник.
Хорошо бы, конечно, разбавить это дело крепким бульоном, но за неимением – добавляю кипятку из чайника. По моей просьбе Янек, тяжко вздохнув, изымает из шкафчика бутылку вина. Пробую на язык – ничего, лёгонькое, сухое, то, что надо; подливаю к соусу и слегка увариваю.
Янек принюхивается к душистому пару. Недоверчивая гримаса сменяется удивлённой.
– И чего мне с этим?
– А то же, что и раньше. Поливай потихоньку со всех сторон, и корочка будет румянее, не пересохнет, и вкус добавится. Надо бы, конечно, с самого начала так делать, но тут уж моя вина, не успела. Что-нибудь ещё нужно? Может, хлеба порезать?
– Можно. Вон там, на стойке, и доска, и ножики. Только сама не порежься, с тебя станется!
Нож входит в каравай, как в масло. Бесподобная заточка. Настолько хороша, что мякиш свежайшего хлеба под лезвием не сминается. Кто хоть однажды боролся с тупым ножом, тот меня поймёт.
– Сам точишь, Ян?
– Ну.
Дядьке подражает или сам по себе неразговорчивый?
– Меня бы поучил, – с завистью говорю. – А то всю жизнь приходится кого-то на стороне просить, чтобы заточили…
Он смотрит растеряно и внезапно краснеет. Да не домогаюсь я, парень, честное слово!
Минут через двадцать заглядывает Васюта. С удивлением, и, кажется, насмешливо смотрит, как Ян учит держать меня точильный брусок (тут уж моя очередь краснеть), затем принюхивается, довольно хмыкает. А то! По всей кухне уже прочно царит чесночный дух, а мужички до него всегда большие охотники. Васюта отмахивает тесаком от тушки два громадных куска на нашу долю, остальное без видимых усилий уволакивает гостям.