Сосед по Лаврухе

Кожевникова Надежда Вадимовна

Хотя для тех, кто знал его раньше, нового ничего абсолютно. Он таким был всегда, но прощалось, не замечалось. Потому, видимо, что тогда за ним одни книги стояли, теперь другие. Тогда он был автором «Лунина», «Бесед с Сократом», «Продолжения Дон-Жуана», нынче, увы… Популярность его взметнулась при публикации панегирика о царской семье.

Учуяв момент, шагнул решительно к бульварной литературе — и победил.

Характерно, что в издательстве «Вагриус», где выходят один за одним его сочинения и где его чтят как Бога, подсказалась, верно, нутром и в оформление просочилась разрядность подобной продукции. Глянцевая аляповатость обложек точно свидетельствует, кому это предназначено. Музыку

Моцарта такая публика не знает, не слушает, как, впрочем, и автор сборника «Загадки истории».

Если кто еще помнит Виноградову, телеведущую музыкальных передач (культуру в массы!), в которых она растолковывала пионерам, пенсионерам, какой конкретно картинкой симфонии, скажем, Чайковского, надобно иллюстрировать, — «рожь, васильки, но по небу уж облако наплывает», — так вот никто иной, как ее воспитанник «Господина Моцарта» отваял. Что называется, в лучших традициях…

Допустим, образования музыкального можно и не иметь, не прочесть исследование Георгия Чичерина, один из шедевров в колоссальной моцартиане, даже не быть завсегдатаем консерваторских концертов, а просто, ну из личной потребности, ставить пластинку, компакт-диск — и слушать… Всего-то. Но при такой уже малости сметутся фантазии о пасторальном влюбчивом пастушке, со свирелью вместо мозгов, вундеркинде, так никогда и не повзрослевшем, вдруг испугавшемся видения, инсценированного старым придурком, и в состоянии родимчика создавшего «Реквием».

Признаюсь, это меня, как ничто до того, взбесило. От простодушной наглости, выпестованной в плебейских восторгах. Возомнилось, выходит, что можно все? Приделать лишь завлекалочку про какую-то старомосковскую квартиру, где некая знаменитость, пианист, ученик-де Прокофьева, друг Шостаковича, отсидевший к тому же в бериевских застенках, по памяти восстанавливает рукопись, случайно приобретенную в развороченном революцией Санкт-Петербурге…

В знатоки я не рвусь, позвонила своей школьной подруге, у которой в родительском доме Шостакович не гостем, своим человеком бывал. Мама ее, играя в ансамблях с Обориным, ноты брала из рук Прокофьева. Но и ей, как и мне, не удалось припомнить кто же это мог быть у Сергея Сергеевича в учениках, и чтобы еще все остальное, заявленное автором, как-то сходилось.

Подруга моя, в детстве которой присутствовали Ландау, Сарьян, Андроников, когда я имя сочинителя назвала, растерялась. Промямлила: ну не знаю… может Нейгауз, он ведь сидел? Я в ответ: да ты что, Нейгауз и Прокофьев почти сверстники, какое там ученичество!

А ведь она на «Страдивари» играет, в библиотеке ее раритеты ценнейшие, и то при упоминании такого авторитета зашкалило, что ж с тех девчонок взять, о которых он пишет чуть ли не стихами, с пафосом, надрывно, что травятся, гибнут, экзамен не выдержав в театральный институт.

Между тем женский тип для него самого давно найден: актриса Доронина, стальная, с мяукающими интонациями. И тут тоже выбор, тоже вкус. В современном российском театре Доронина — это Фурцева из эпохи застоя. Хозяйка, вполне сознающая власть, но в кокетстве себе не отказывающая, с жертвами, которых вольна и помиловать, и уничтожить. В его пьесах эта матрона по сцене мечется, не зная куда бы поставить цветочек, без солнца, без любви чахнущий. Ефремов, ну уж какой зубастый, на Дорониной подавился. А для девочек, в зале сидящих, она авторской волей воплощать предназначена беззащитность, непонятость женскую. У-у, какие же мужики подлецы!

Помню, он говорил, что беседовать с женщинами ему интересней. И пожалуй что был правдив: он тут черпал. Однажды на сцене увидела эпизод, о котором сама ему рассказала, из личного опыта. Но задетости не почувствовала. Друзья возмущались: он тебя вынес вперед ногами! А я считала, считаю — пожалуйста, никаких запретов, литераторы вправе брать где угодно, что угодно и у кого угодно. Причем тут я? Не я же сама всенародно воплю, как Доронина на сцене.

Мной пережитое до таких драм не возвысилось. Это его транскрипция, его стиль.

Но доверие он вызывал: говорун, но умел слушать. Пчелка, труженик, ткал усердно из болтовни бабьей свои узоры. И актриса дебелая с его помощью еще в чьи-то судьбы рядилась, не прощая на театре поруганности тех, кто по жизни давно уж про это забыл.

Процесс обольщения у него туго сплетался с просветительством, ликбезом.

Помню, прогуливаемся, и он, как бы случайно, вкрадчиво: ну так вот, «приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…» угадала, откуда? «Черное море мое» — длю строфу Пастернака, зардевшись отличницей, выдержавшей экзамен. Но вместе с тем и неловко. Что ли меня проверяют? С какой надобностью? Не знаю пока, не угадываю тут системы, реестра: кого куда вставить, на каком уровне. Полагаю, что девочки из подворотен в одну ячейку ложились, а те, кто чуть выше по цензу общеобразовательному, иначе учитывались. Он нас изучал, тогдашних поклонниц, дотошно, лабораторно, примериваясь и готовясь, когда можно будет половчее схватить за бока эту глупую тетку — публику.

О намерениях его, как бы еще затаенных, сигналы были. Сериал «Ольга Сергеевна» так уж был внятен, так расчетливо пошл, что, казалось, мог бы убить репутацию, но сошло. Кому ж непонятно: кушать хочется. В тогдашней элите это вполне совмещалось — высота помыслов с поведением уличной девки.

Считалось: отдавать власти тело можно, но не чувства-с, не любовь. Древнее ремесло позволяло душу сберечь в полной девственности. Но спросить теперь хочется: а ради чего?

Чтобы Песнь родилась о Романовых? Он ведь не Говорухин, в простоте своей ослепившийся барским застольем, и, как дворовый мальчик, с подносом замерший на пороге: ах, лица какие благородные, и манера, и обхождения, усы, прически… Он-то закончил Историко-архивный институт. Хотя и нюанс: в тогдашние годы это учебное заведение не считалось первоклассным. Сплошь девушки, ну и забракованные в университет. Для амбиционной натуры — травма.

Мелочь, а все-таки: в Коктебель обычно являлся в июне, еще в предсезонье, когда молодые мамаши пасли детей, порхали ничейные девушки.

Орлы-погубители к августу слетались. Андрон Кончаловский, только отснявший «Дворянское гнездо». Максим Шостакович мчался на красном то ли «форде», то ли «порше». Василий Аксенов с теннисистом Новиковым падали аккурат на застекленные парники, после полуночи перелезая через ограду дома творчества. Валентин Ежов, написавший сценарии к «Балладе о солдате», «Белому солнцу пустыни», проносил в столовую чайники, наполненные молодым крымским вином, продающимся в цистернах. Чего там, просто даже глядя со стороны, все балдели. Однажды, в разгар обеда, принесли телеграмму Андрону от жены его будущей Вивьен. Поздравление с днем рождения, тридцатитрехлетием. На французском! Вот ведь что случалось тогда, в те далекие годы.

Но, сумев выждать, он и их одолел, и Аксенова, и Кончаловского, и Ежова. Потому, думаю, что они — фамилии можно другие подставить — не будучи вовсе праведниками и не пытаясь таковыми представляться, не столько рассудком, сколько инстинктом художническим сознавали, что талант — редкий дар и не имеет эквивалентов, обещанных по житейскому счету. Люди яркие, они вместе с тем были типичны. Испытали ломку, компромиссы, взлеты, падения, но все-таки по собственной воле отказаться вовсе от творчества и заняться только товаром — нет, не могли.