Сосед по Лаврухе
Шрифт:
Переписку Пастернака с двоюродной сестрой Ольгой Фрейденберг — выдающимся исследователем античной литературы — впервые изданную на Западе, я прочла в начале 80-х в библиотеке Женевского университета. Сладостный трепет от соприкосновения с запретным, полагаю, многим еще памятный, действовал, как наркотик, затуманивающий восприятие. Кроме того, обжигаясь той правдой, что от нас утаивалась, где-то на задворках сознания срабатывал ну что ли защитный рефлекс: казалось, что пережитое ими, с нами уже не может случиться. Словно они своей жертвенностью искупили, дав хотя бы какие-то гарантии для нас.
Стоит
Дальнейшее показало, какой человеческий материал в стране превалирует.
Ничего другого и быть не могло. При последовательном, неуклонном изъятии лучшего, остается — ну вот то, что мы видим сейчас. На таком фоне, в таких реалиях и явлена книга «Мир светел любовью». Может быть, основная задача читателей — взглянуть трезво в этом свете на самих себя.
Для многих и Пунин, и Фрейденберг прежде всего притягательны спаянностью их судеб с судьбами в одном случае Ахматовой, в другом Пастернака. Возможно, они так и останутся в тени гениальных поэтов. Хотя оба в своей профессии достигли редких высот. Совпали и в том, что наследие их только сейчас возникает из забвения.
Что ж, пусть только спутники фигур легендарных, но, что один, что другая, прошли каждый свой крестный путь. Под нож было, собственно, пущено целое поколение: каждый, кто родился и сложился как личность до революции. А что еще страшнее, извели человеческую породу, которая никогда больше не будет уже восстановлена.
Их письма, их вкусы, их отношения из нашего времени воспринимаются, как древний эпос. И, если опять объективно к себе отнестись, придется признать, что мы от них отличаемся как гунны от римлян. Даже если кому-то из нас довелось по случайности с ними встретиться, дотянуться не получалось, что в молодости не сознавалось так явственно, как теперь.
Не сознавалось и, пожалуй, до конца не сознается, что отечественная культура, гордиться которой мы привыкли перед миром и друг перед другом, закончилась. Не должно оставаться иллюзий, будто что-то удалось унаследовать. Рухнула цивилизация, и те одичалые толпы, что бродят среди развалин, ничего общего не имеют с жителями исчезнувшей навсегда страны.
Преемственность, о которой нам постоянно твердили, в действительности не осуществилась. Ни Пастернак, ни Ахматова, ни их собеседники и корреспонденты нашими современниками не являлись — вот что открывается после прочтения таких книг.
Стихам великих поэтов суждено бессмертие. Там они рядом: Пастернак, Катулл, Пушкин, Цветаева. А вот атмосфера, которой они дышали, не подлежит воссозданию. Запах гелиотропа и лилий, как Ольга Фрейденберг замечает, «навсегда безвозвратный», тут важен не меньше, чем беседы девочек и мальчиков той эпохи о законах стихосложения. Ни тени натужного умничанья: то были интересы среды, уклада, смятенных революцией.
В чем-то, возможно, наивные, люди тогда поразительно рано взрослели, мужали духовно. Ольга — сверстница юноши Пастернака, не уступает ему в проницательности, умудренности. И больше того, способной оказывается даже раньше него самого понять, в чем именно его призвание. Хотя и позднее, когда слава поэта обрела уже мировое звучание, равенство в их отношениях сохранялось, в чем, конечно, семейное родство сказывалось, но не удерживалось лишь в его рамках.
Общность судьбы — вот что их связывало, и что они различить сумели с провидческой зоркостью. Когда читаешь теперь, как, о чем они друг другу писали, робость испытываешь, убеждаясь, что ведь действительно жизнь человека сама по себе может быть, может стать творением, изделием, (нельзя удержаться, чтобы еще раз не процитировать: «Ты держишь меня как изделие и прячешь как перстень в футляр») в том случае, когда люди воспитаны в подобной, по понятиям нынешним, невероятной требовательности к себе.
Фрейденберг определила свой нравственный камертон словами Ницше — «пафосом дистанции», — объясняя брату, почему она, с точки зрения житейской, себе вредит, но «форсировать научное доброе отношение к себе и менять его на звонкую монету» не желает. Хотя это в «глазах толпы есть самомнение и гордость».
В том же послании, как манифест: «… маршрут трамвая не совпадает с моим путем; я убеждаюсь, что идти пешком мне будет легче». Ольге тридцать четыре года — рывок колоссальный, занявший чуть больше десяти лет, от барышни в широкополой шляпе с розанами, сидящей в ресторане предвоенной Европы — до пифии.
С ее стальным характером чарующая, благородная уступчивость поэта вроде бы контрастирует, но это мнимость. «Доктор Живаго» в нем шевельнулся еще в двадцатые годы. Тогда уже сознает, что его «упертость в прошлое», хорошего не сулит, коли объявлено, что «идеализм ересь, а индивидуализм запрещен». В письме же от 1 июня 1930 года сказано: «… я не участвовал в созданьи настоящего, и живой любви у меня к нему нет». Одной этой фразы достаточно, чтобы миф о добровольном сотрудничестве российской интеллигенции с Советской властью был порушен.
Хотя предстояло еще много чего. Пока лишь «уплотняли», сужали жизненное пространство, начав с осквернения семейных гнезд, превращая их в коммуналки.
Сработано было массированно, надолго: большинство моих сверстников в коммуналках и выросло, иного быта не зная. Но те, у кого отнимали, к такому, по нормальному счету бедствию, судя по их личным свидетельствам, относились с фантастической выдержкой: не ропща, разве что брезгуя. Фрейденберг отмечает, что «Борю третировали коммунальные жильцы с их пятнадцатью примусами и вечно осаждаемой уборной». Но это так, между прочим.
Отсюда вывод, что никаких надежд относительно «светлого» будущего их поколения не питало. Это только для черни, для дикарей гром случается среди ясного неба. А Кассандра недаром царская дочь. Гул рока внятен утонченному, изощренному слуху. Они знали, что их ждет. В сравнении с этим что-то там материальное, ерундой воспринималось. Концентрировались на другом: их чувства, их отношения в каждой подробности посейчас ошеломляют. Декорации тут не требовались, как в античных трагедиях.
Когда в 1949 году за Пуниным приходят с ордером на арест, уводя в лагерь, в смерть, в квартире Шереметьевского дома из близких одна Ахматова.