Соседи по квартире
Шрифт:
Поморщившись, он смотрит на Росси, которая в первый раз за все это время мне — виновато — улыбается.
— Надеюсь, вы знаете нужные номера наизусть, — она показывает мне упакованные в полиэтиленовый пакет останки моего разбитого телефона.
***
После того как проверили мою голову (сотрясения нет) и на руку наложили гипс (перелом локтевой кости), я прямо с больничной койки подаю заявление в полицию. И только во время разговора с двумя пугающего вида офицерами понимаю, что я избегала зрительного контакта со схватившим меня мужчиной. Толком не разглядев его лица, я, впрочем, хорошо помню, как от него пахло.
Копы обмениваются непонимающими взглядами, после чего тот,
— Парень подошел так близко, что схватил вас за пальто, кричал на вас и толкнул на рельсы, но вы не видели его лицо?
Мне хочется закричать, что они явно никогда не были женщиной, которую преследует пугающий незнакомец, но вместо этого решаю им не мешать. По лицам офицеров понятно, что из-за отсутствия описания внешности напавшего, они перестают верить в версию, что я не прыгнула на пути сама. И, чувствуя себя немного униженной, я прихожу к выводу, что не хочу становиться в их глазах еще более подозрительной, заявив, будто знаю имя уличного музыканта, играющего в метро, который при этом не остался мне помочь. Поэтому решаю не упоминать имя Келвина, и полицейские записывают только общие детали, которые дают весьма смутную картину произошедшего.
После их ухода я лежу, таращась в серый потолок. До чего же безумная ночь. Подняв здоровую руку, я смотрю на часы.
Уже давно за полночь.
Что за черт, уже почти три часа. Как долго я там пробыла?
Пытаясь превозмочь пульсирующую боль, которую не в состоянии убрать даже ибупрофен, я вспоминаю, что видела Келвина, стоящего у дороги. Раз он все еще был там, когда я очнулась, это ведь что-то значит, так? Но если тот анонимный звонок сделал он — а я по-прежнему считаю, что это был именно он, поскольку у «зомби» телефона не было — почему Келвин не сказал полиции, что меня столкнули? И зачем врать, будто он ничего не видел?
Доносящийся из коридора стук каблуков дорогой мужской обуви по линолеуму заставляет меня сесть ровнее: я отлично знаю, кто сейчас войдет.
Резко отдернув занавеску, врывается Роберт, а за ним чуть менее стремительно появляется Джефф.
— Что за че-е-е-ерт, — Роберт растягивает последнее слово, словно тут семнадцать слогов, и, обхватив мое лицо руками, всматривается в меня, — Ты хотя бы понимаешь, как мы перепугались?
— Прости, — я морщусь, впервые за все это время чувствуя, как задрожал подбородок. — У меня телефон выхватили из рук.
От паники моих родных шок ко мне возвращается, и я начинаю сильно дрожать. От наплыва эмоций в груди тесно и подступают слезы. Роберт наклоняется и целует меня щеку. Джефф подходит ближе и мягко кладет руку мне на колено.
Хотя мы не связаны кровными узами, дядю Роберта я знаю всю свою жизнь; он познакомился с младшим братом моей матери Джеффом спустя несколько лет после моего рождения.
Дядя Джефф спокойный типичный выходец со Среднего Запада. Сдержанный, рациональный и осмотрительный. Как вы, наверное, уже догадались, он работает в финансовой сфере. Роберт — наоборот: воплощение движения и звука. Родился в Гане и переехал сюда в свои восемнадцать, чтобы учиться в Кёртисовском институте музыки в Филадельфии. Джефф рассказывал, что к моменту окончания учебы у Роберта было десять предложений по работе, но он выбрал вакансию концертмейстера в симфоническом оркестре Де-Мойна (и стал самым молодым среди всех), потому что они с ним влюбились друг в друга с первого взгляда в день, когда Роберт приехал в город на собеседование.
Когда мне исполнилось шестнадцать, мои дяди из Де-Мойна переехали на Манхэттен. К тому моменту Роберт покинул ансамбль, чтобы стать дирижером симфонического оркестра. Переезд на Бродвей, даже в качестве музыкального руководителя, был для него большим шагом как в плане денег, так и в плане репутации, но еще сердце Роберта живет музыкальным театром, и — это, пожалуй,
Не испытывая желания жить вдалеке от них, я поступила в Колумбийский университет, чтобы получить степень магистра изящных искусств по писательскому мастерству, но дело застопорилось. Учась в Нью-Йорке на магистра сразу после бакалавриата, я была словно бесталанная гуппи в океане маститых рыб. А не имея идей для по-настоящему блестящего романа, как и способностей в журналистике, я оказалась практически безработной.
Устроив на работу в театр, Роберт меня фактически спас.
Официально моя должность называется архивист — правда, это работа странновата для двадцатипятилетней девушки с нулевым опытом на Бродвее, — а с учетом миллиона уже имеющихся фото с постановок, я отлично понимаю, что должность эта создана исключительно в качестве одолжения моему дяде. Раз или два в неделю я фотографирую декорации, костюмы и всякие интересные закулисные моменты для пресс-агентств и чтобы использовать в соцсетях. А четыре раза в неделю по вечерам у главного входа продаю промо-футболки «Его одержимость».
Но, к сожалению, я не могу себе представить, как теперь смогу держать огромную камеру одной рукой, от чего внутри поселяется чувство вины.
Я такая бесполезная…
Вытащив подушку из-под головы, я несколько раз кричу в нее.
— Что случилось, Лютик? — спрашивает Роберт и убирает подушку в сторону. — Тебе нужно побольше таблеток?
— Мне нужно побольше целей в жизни.
Посмеявшись и не приняв мои слова всерьез, он наклоняется и целует меня в лоб. Джефф мягко пожимает мою руку в знак молчаливого согласия. Джефф — наш милый, рассудительный король цифр Джефф — в прошлом году обнаружил у себя любовь к глине. По крайней мере, его страсть к керамике помогает ему пережить ежедневную рутину Уолл-Стрит. У меня же нет ничего, кроме любви к книгам, написанным другими, и желания видеть играющего на гитаре Келвина несколько дней в неделю на станции метро «50-я улица». Вот только после сегодняшнего фортеля в последнем я уже не уверена. В следующий раз, когда увижу его, я буду более склонна посмотреть ему в глаза и поинтересоваться, почему он позволил, чтобы меня спихнули под поезд, нежели терять голову, как обычно.
Может, мне вернуться в Де-Мойн, переждать, пока перелом не срастется, и воспользоваться появившимся временем, чтобы подумать, как я на самом деле хочу распорядиться своими дипломами, потому что когда речь заходит о гуманитарных дисциплинах, одна бесполезная степень плюс другая бесполезная степень в сумме дает ноль шансов на трудоустройство.
Я смотрю на своих дядюшек.
— Вы маме с папой звонили?
Джефф кивает.
— Они поинтересовались, пора ли выезжать.
Несмотря на свое мрачное настроение, я смеюсь. Уверена, что, еще даже не видев мои травмы, Джефф сказал им не беспокоиться. Мои родители так сильно ненавидят Нью-Йорк и его шум, что будь я сломана пополам и находясь на вытяжке, для всех будет только лучше, если они останутся в Айове. И это окажется куда менее стрессово для меня.
Джефф наконец садится рядом со мной на кровать и смотрит на Роберта. Я давно заметила, что Джефф облизывает губы, прежде чем задать непростой вопрос. Интересно, знает ли он об этом сам?
— Итак. Что все-таки случилось, Холлс?
— Ты имеешь в виду, почему я оказалась на рельсах ветки C? [маршрут поездов метро — прим. перев.]
Роберт многозначительно смотрит на меня.
— Да. И поскольку я уверен, что в советах по поводу предотвращения самоубийства, которые нам сейчас дали в приемной, необходимости нет, может, ты все же расскажешь о своем падении?